Александр Журавлев - Продавец снов
– Дадим! – поддержал Ангел.
И они дали отпор, закусив на сей раз малосольным огурчиком. Кузьмич пристально посмотрел на Ангела.
– Опять что-то не так? – забеспокоился Ангел под прицельным взглядом слесаря.
– Ты не обижаешься, что я тебя Альбертом зову, а то кто вас, ангелов, знает? Затаишь ещё на меня обиду, а я ведь от чистого сердца: что думаю, то и говорю. Понимаешь?! Уж очень ты похож на великого физика. Ну, прямо как две капли воды.
– Да зови меня как хочешь, только самолётом не называй!
– Святой… – с восхищением прошептал Кузьмич. – А давай выпьем на брудершафт – будешь мне братом, а я – тебе.
Предложение слесаря было встречено с пониманием. Они выпили, обнялись и троекратно облобызались в щёки.
– Добрый ты, Альберт, от смерти нас спас. Не открой нам дверь в галерею, то был бы всем капут, – слесарь провёл большим пальцем по горлу, – стенки не миновать. Вот скажи мне, брат, у нас русское гостеприимство, а у вас какое – ангельское?
– Да, – согласился Ангел, – но, смотря, опять же, кому. Достойным – «Да», а недостойным – «Но пасран».
– «Но пасаран», – поправил Кузьмич, – как это ты правильно сказал, аж дух захватывает. Раньше-то я думал, что только два гостеприимства есть: сыр в мышеловке, да наше – русское.
– Как это понять? – заинтересовался Ангел.
– Первое – оно и без слов понятно: халявы за «спасибо» не бывает, – начал объяснять слесарь, – второе же просто, как теорема Ферма, лежит в загадке русской души. Мы гостям всегда рады, а если гости ещё и свои в доску, то и подавно. Распахнётся душа, как меха гармошки, запоёт, понесётся в рай. Всё на стол мечи, до последнего огурца, ничегошеньки не жаль. Ну а если уж нет ничего, то с себя рубаху последнюю отдашь. Короче, полное радушие и понимание. Соображаешь? Потому что каждая хорошая пьянка, она, брат, как последняя.
– Слушай, брат Кузьмич, – Ангел хлопнул его по плечу, – а сделай мне такую же татуировку, как у тебя.
– Понравилась? – расплылся в улыбке Кузьмич.
– Ещё бы. Впечатляет!
– Конечно, сделаю, брат Альберт, – согласился слесарь. Но после недолгого раздумья развёл руками: – Извини, нельзя. Ты же вроде как лицо духовного звания, из лагеря идеалистов будешь, а не материалистов, – рассудил он.
– Да, – с сожалением согласился Ангел, – нельзя.
– Знаешь, я тебе другую наколку сделаю, да такую, что все ахнут. – Кузьмич, почёсывая затылок, задумался.
– Какую? Какую? – оживился Ангел.
– Отца, сына и Святого Духа! – выдал счастливый Кузьмич.
– Да ты что! – всплеснул руками изумлённый Ангел. Затем он, схватив одной рукой пустую тарелку, стал обмахивать себя ею, как веером, другой рукой схватил графин с водой и сделал большой глоток, недопитое же вылил себе на голову. – Ну ты, брат, даёшь! – наконец выдохнул он, мгновенно трезвея. – И как ты себе это представляешь? Ты хоть знаешь, какие они?
– Догадываюсь! Наверное, такие же, как и те, что тут изображены, – слесарь ударил себя в грудь кулаком, – но только вид не в профиль, а анфас. Ну а если я ошибаюсь, Погодин поможет, он у нас всё знает. Да и ты, если что, подскажешь!
– Нельзя! – сник Ангел.
– Почему? – спросил раздосадованный Кузьмич.
– Грешно, другие ангелы за подхалима сочтут. Решат ещё, что я лизоблюд.
– Как это у вас всё не по-людски, у нас за такой «натюрморт» тебя как борца за идею сочтут. Ладно, ты главное духом не падай, нельзя так нельзя. Ну, тогда я тебе тельняшку свою на память подарю. Я в ней в семнадцатом на Зимний хаживал.
– Идёт! – одобрил Альберт. – Кузьмич, а ты партийный?
– Нет, но я порой выполнял ответственные поручения. За «Столичной» хаживал в магазин, так что какой-никакой, а партийный опыт у меня есть. – Вдруг Кузьмич засиял, как начищенный самовар: – Вспомнил! Вспомнил! – Он ткнул вилкой в лежащую на блюде рыбёшку, украшенную зеленью и дольками лимона. – В этой кильке нет томатного соуса, – констатировал слесарь.
Ангел склонился над анчоусами.
– Действительно, нет! – согласился он. – А зачем?
– Так это же самый смак. Язык проглотишь!
– И где же его взять этот самый смак?
– Там есть! – Кузьмич замахал куда-то рукой.
– Где там? – Ангел огляделся по сторонам.
– В нашем «Продмаге» есть килька в томате, – расплылся в улыбке слесарь. – Слушай, есть идея! Погодина попросим в него дверь на стенке намалевать, чтобы мы за ней туда-сюда, туда-сюда.
– Нет вопросов, – поддержал идею Альберт.
– Только домой за деньгами сначала надо заскочить. Товар – деньги, деньги – товар. Этого ещё никто не отменял. Это, брат, целая наука. «Капитал» называется.
– Как интересно… – Ангел покачал седой головой.
– Послушай, брат Альберт, вот меня вопрос мучает. Объясни ты мне, как художник художнику, почему у вас галерея, а не музей, в чём тут разница?
– Всё очень просто. У нас выставляются только картины, а в музеи всякого разного чуда со всего света собранно. Ну, это как маленький «Продмаг» и большущий «ГУМ». Если в первом случае в нём предложены только продукты, то во втором намешана всякая всячина. Я доходчиво объяснил?
– Да, лучше чем художник художнику, прямо скажем – как знающий своё дело лектор.
– За понимание! – сказал Ангел, поднимая очередную рюмку.
– Может, споём, – предложил Кузьмич.
– Споём, – одобрил Альберт. – Только давай такую песню, брат Кузьмич, чтобы чертям тошно стало. У тебя есть такая?
– Конечно, есть, – воспрянул духом слесарь и, не раздумывая, запел:
Наш паровоз, вперёд лети.
В Коммуне остановка.
Другого нет у нас пути —
В руках у нас винтовка.
Его приятный баритон выводил любимую песню. При этом Кузьмич старательно грохотал по столу кулаками, изображая перестук колёс, летящего вперёд этого самого паровоза.
Таким вдохновенным исполнением песни Ангел был потрясён. Он схватил рядом стоящий торшер, увенчанный зелёным абажуром, и стал им семафорить, давая свободный путь мчавшейся могучей железяке с серпасто-молоткастой звездой, за которой клубами дыма и паровозными гудками тянулась прокопчённая на баррикадах песня. И главный машинист Кузьмич со счастливым, одухотворённым лицом и со слезами на глазах, поддавая пару, вёл паровоз в такую далёкую, недосягаемую коммунию.
Эта самодеятельность могла продолжаться вечно, если бы Ангел не опустил шлагбаумом руку. Кузьмич прервал песню и, издав протяжный гудок, остановил паровоз.
– Есть идея! – широко улыбаясь, сказал Ангел. – Зачем нам просить Погодина? Мы и без его творчества можем за смаком слетать туда-сюда.
– Ну, ты голова! – просиял слесарь. – А как это?
– Как всё гениальное, – заскромничал Альберт. – Как в шахматной партии – мат в два хода.
– Стой, стой, – замахал руками Кузьмич. – Только всё это сделать надо завтра утром. Понимаешь, сейчас в «Продмаге» собрание идёт, а это, брат Альберт, очень ответственная вещь. Одно слово – политика.
– Считай, что оно уже наступило!
– Что?
– Утро!
– Да ты просто чудотворец! Ну почему у нас у людей всё не так, как у вас, ангелов: раз тебе – и пожалуйста, всё готово! Мы пыжимся, пыжимся пятилетку за пятилеткой. Всё строим и строим светлое будущее, однако конца и края не видно, – с какой-то горечью в голосе сказал Кузьмич. – Понимаешь, обида душит.
Ангел пожал плечами:
– Наверное, всё дело в том, что у вас, у людей, одна большая задача на всех, архиважная задача: новый мир построить. Это же попробуй-ка этакую глыбу сдвинуть – пупок развяжется. А здесь всего лишь одно маленькое желание. Чего нам слетать туда-сюда, так – пустячок!
– И как же мы её решим? – взволнованно загорелся идеей слесарь.
– Ты только на минуту закрой глаза и подумай о чём-нибудь хорошем… Ну, скажем, об этом самом смаке в томатном соусе.
– Всего-то, понял! Но тогда, перед дорогой, надо обязательно принять на посошок.
– Что значит на посошок?
– Это такая традиция. Прежде чем уходить из гостей, всегда поднимается последняя рюмка на дорожку. Чтобы путь был лёгким и коротким.
– Надо же… – Ангел с пониманием кивнул. – Это ж сколько у вас хороших традиций.
– О-о-о, брат, если всё вспоминать, то и дня не хватит. Традиции – это святое, почитай как заповедь.
Слесарь наполнил рюмки от души, с горочкой, не пролив ни капли на стол. И под лимонные дольки с монастырской слезой было покончено.
Они встали из-за стола, Кузьмич довольно потёр руки.
– Вот и славненько, теперь можно и в путь!
– Сей момент будет исполнено! – сказал Ангел.
И не успел слесарь моргнуть, как они уже стояли на лестничной площадке его дома.
Глава 5
Как Стародубцев оказался в подъезде, он так и не понял – всё произошло мгновенно.
Иван достал носовой платок, промокнул им выступившую на лбу испарину, огляделся и обмер. Его окружали отнюдь не «родные пенаты» – он стоял перед ржавой дверью с надписью: «Вход в убежище». Массивная железяка была опломбирована и трижды опечатана, изолируя доступ к опальной мастерской. Ступени лестницы, были исчерчены подошвами сапог. В нос бил запах кирзы и гуталина.
