Карина Демина - Чёрный Янгар
Но наступила ночь, когда буря вдруг улеглась, и стая отступила.
Я сидела у камина, в котором догорали хрупкие веточки, и пила горький дым, когда в дверь постучали. Негромко, но я услышала и, вздрогнув, обернулась.
Холодно стало.
Но это был иной холод, тот, который мучил меня во снах.
Стук повторился.
– Кто там? – Я подошла к незапертой двери.
– Пусти, девица, ночь переночевать, – раздался скрипучий голос.
И я, протянув ставшую вдруг непослушной руку, открыла дверь.
– Здравствуй, матушка, – сказала и поклонилась той, что редко являлась людям. А явившись, не приносила в дом удачу.
За дверью стояла старуха в белой волчьей шубе, наброшенной поверх старого платья. Подол его был в прорехах, а вышивка, некогда украшавшая ворот и рукава наряда, поистрепалась, поблекла. Торчали нити, побледнели и потрескались стеклянные бусы. Съехал на плечи черный платок с белыми вьюжными узорами, выпуская из-под покрова седые волосы женщины. Обрезаны они были коротко, как у вдовы.
– Спасибо, девонька.
Она переступила порог. И я увидела, что ноги старухи босы. Ступни ее побелели от холода, а ногти, напротив, черны сделались.
За подолом шубы в комнату вползла зима.
– Садись, матушка, у огня. – Я подвинула единственный табурет к камину. И старуха, глянув хитро, сказала:
– Села бы, да ослабла я по снегам ходить. Помоги, девонька.
И протянула мне тонкую руку с длинными, птичьими пальцами.
– Конечно.
Холод лютый исходил от ее кожи. И пальцы сдавили запястье. Покачнулась старуха, всем весом наваливаясь на меня. Тяжела она была, но я устояла, только мельком глянула в лицо, удивляясь, что вовсе не старое оно – гладкое, белое. И губы бледны до синевы, и брови изморозью нарисованы. Только глаза сияют знакомой чернотой.
– Отдохни, матушка. – Я подвела гостью к табурету. – Раздели еду, какая есть. Не побрезгуй.
Мороженая рябина и зачерствевший хлеб. Давно ушел Янгар, а я все берегла эту горбушку.
– И водички налей, – велела гостья. – Сама садись. Говорить будем.
Отказать ей было невозможно. И я, наполнив кубок снегом, подала его.
Акку, богиня ненаписанных судеб, смотрела на меня. Сейчас она утратила всякое сходство с человеком. И не шуба лежала на плечах ее, но буря усмиренная. Рваное платье – небо зимнее в прорехах туч. Вышивка – разорванные дороги.
– Признала… – Старушка пригубила талый снег, который от прикосновения ее губ стал красным. – И не испугалась.
– Испугалась.
– Но одолела страх. Возьми. – Акку протянула кубок. – Не бойся, это не кровь.
Сладкое терпкое вино с полузабытым запахом лета.
– Так-то лучше, – усмехнулась Акку, сбрасывая платок. Подхватила его, отерла лицо, отнимая у себя годы. Да и что они для той, кто живет вне времени. – Говорить будем.
Она повела рукой, и пламя в камине загудело, вот только цвет его изменился, зеленым стало.
Но жарким.
– Для тебя. – Акку протянула над пламенем руки. – И для меня. А человека оно выморозит. Отчего противишься судьбе, девочка?
Она смотрела мне в глаза. И соврать было невозможно, но и ответить я не посмела.
– Ты позвала меня, и я откликнулась.
– Прости, матушка.
– Ты взяла это проклятие. – Она указала на шкуру, которая вдруг сползла с моих плеч. – И ты пытаешься нести его так, как подобает человеку. Но ты уже не человек.
Что было ответить?
Что я желаю отказаться от своего слова? Слишком тяжела стала эта ноша?
– Я не хочу никого убивать. – Голос мой был тих, и шепот пламени заглушил слова. – Я лучше умру от голода.
От жажды, голос которой слышу уже наяву, пока тихий, слабый, но с каждым днем он будет крепнуть.
– Или замерзну насмерть. Но я не стану убийцей.
– Станешь, девочка, – с печалью произнесла Акку. – Подойди ближе. Сядь.
Она указала на место у своих ног. И когда я села – как можно было отказать богине, – Акку коснулась пальцами моей щеки.
– Не плачь, дитя.
– Я пытаюсь…
– Вижу. – Она вытирала слезы и, подняв подбородок, смотрела в глаза. – Ты пытаешься. И мучаешь себя. Ты желаешь остаться человеком, хотя понимаешь, что не выйдет. Но не проклинаешь, не просишь о пощаде, не ищешь виновных. Почему?
Наверное, потому, что их нет.
– А твой отец? – спросила Акку.
Ерхо Ину никогда не любил меня. Дал жизнь. Вырастил. А потом предал.
– Я могу наведаться в его дом. Хочешь?
В черных глазах Акку я видела, как это будет. Вот буря на мягких лапах крадется к Лисьему логу. Кружит, кошкой трется о шершавые стволы древних сосен. Семью хвостами заметает следы. И, подобравшись близко, так близко, чтобы ощутить вкус дыма – а зимой в Лисьем логе топят камины светлыми березовыми поленьями, – она заглядывает в окна. И пробует их на прочность, вначале нежно, едва касаясь когтистой ветряной лапой. Скулит. Просится впустить.
Жестоки люди.
И ставни крепки.
Ярится буря, хлещет бока ветряными хвостами и, встав на дыбы, бьет по дому. Она слизывает черепицу и вгрызается в ставни, срывает их, одну за другой. Тепло покидает дом сквозь рваные раны, число которых ширится. И люди жмутся к каминам, понимая, что не удастся спастись.
– Нет. – Я нашла в себе силы отвернуться.
– Разве он не заслуживает смерти? Он много зла причинил. А принесет и того больше. – Голос Акку был вкрадчивым, как полуночная поземка, что вьется под ногами предвестником скорой вьюги, младшей сестрой ее. И в черном зеркале глаз я видела морозную седину на черной бороде Тридуба. И трубку в неподвижной руке его. И ледяную корку на смуглых щеках.
– Нет!
– Хорошо, – согласилась Акку, развязывая мешок. – А твоя сестра? Могу подарить тебе ее жизнь.
– Зачем?
– Разве тебе порой не хотелось, чтобы она умерла?
Солгать?
Хотелось. Когда я была ребенком, который не понимал, почему отец любит ее, а не меня. И позже, еще не взрослой, но уже осознавшей собственное место в доме. Порой я представляла, что Пиркко нет.
Не родилась или вдруг умерла. Ведь умирают же люди? И тогда я останусь единственной дочерью. Ерхо Ину будет горевать, а я, Аану, сумею утешить его, найду ключ к каменному сердцу.
– Из-за нее ты здесь. – Акку поглаживала мою ладонь, и на кончиках пальцев расцветало зеленое мертвое пламя. – Из-за нее становишься тем, кем быть не хочешь. Разве не справедливо будет, если она уйдет?
Не буря, но легкий сквозняк, который пробирается сквозь плотно сомкнутые ставни. По мехам, по шелкам, по коврам скользит, не потревожив и пушинки. На грудь садится призрачной гадюкой и в рот проскальзывает, чтобы в легких свить гнездо.
Будет выходить сквозняк кровавым кашлем.
И жаром.
Лихорадкой, в которой сгорит красота моей сестры.
– Нет!
– Упрямая девочка. – Акку улыбалась, не размыкая губ. – Ты позволишь им всем жить, когда тебя не станет? Той, которая есть сейчас?
Я опустила голову.
Позволю.
Месть? Мне не будет легче, если умрет отец, или братья, или Пиркко… Пусть живут.
– И мужа, как понимаю, ты тоже простила?
Тонкие пальцы богини дотянулись до моего лица, скользнули по белой полосе шрама.
– Да, – ответила я.
– Это ведь не исчезнет. – Акку гладила шрам, и от ее прикосновений старая рана загоралась огнем. Я стиснула зубы, чтобы не застонать. – Ты готова простить его и за эту боль?
Наклонившись, она подобрала губами слезинку с моей щеки.
И тогда, в пещере, Янгар сделал то же.
Он обещал, что позаботится обо мне.
– Врал, – мягко сказала богиня. – А ты поверила. И веришь вновь и вновь. Почему, девочка? Разве тебе не больно?
Больно.
– И сейчас ты сомневаешься, что он и вправду вернется, но продолжаешь ждать и бороться с собой. Не честней ли будет уступить?
И позволить когтям открыть заветную шкатулку.
– Ты ведь уже пробовала его кровь. – Акку шептала на ухо, и холодное дыхание ее шевелило волосы. – Она сладкая?
– Очень.
– Еще нет. Но уже скоро… Уступи, девочка, и кровь станет слаще вина. Она насытит тебя лучше, чем насыщает свежий хлеб. И прогонит холод.
Да, но надолго ли?
Я знаю, что, убив однажды, я буду убивать вновь и вновь, с каждым разом все больше превращаясь в то безумное создание, которым была Тойву.
– Страх уйдет, – пообещала Акку. – И сомнения исчезнут. Надо лишь попробовать.
– Нет.
В черных глазах нет гнева, и Акку отнимает ладонь от моего лица.
– Хорошо. – Она отбрасывает седые неровные пряди за спину. И черные глаза вдруг светлеют, словно темную воду изнутри затягивает ледяная корка.
Акку потягивается, становясь выше. Хлопают за плечами ее крылья бури. Падают на пол клочья тумана и мелкая снежная крупа, которая звенит, будто и вправду из серебра сделанная. Взмывают к потолку руки Акку, и зеленое пламя стекает по тонким запястьям ее.
Распускаются цветы в полуоткрытых ладонях.
И пальцы-когти прочно сжимают их.
– Хорошо, – повторяет она, и голос ее – голос вьюги. – Будь по-твоему, Аану.
