Карина Демина - Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди
И еще кровью. И тонкий этот аромат ныне казался Яславе самым родным, желанным.
Яська сглотнула.
— Мне придется убивать, чтобы жить?
— Иногда… редко…
— Людей.
— Не все люди достойны жизни. — Владислав отстранился, но рук не убрал. — Вспомни тех, кто едва не принес тебя в жертву… разве они не заслужили смерть?
Нет. Или да?
Яська не знала. Жрецы Иржены говорили о прощении, но разве среди всех обличий богини не было лика мстящего? И если так, то, быть может…
— Убийцы. Растлители. Насильники… поверь, Яслава, мир не оскудеет без них…
— Мы будем убивать плохих людей? — Эта мысль показалась спасительной, и Яська ухватилась за нее. И еще за кружевной Владиславов воротник, который опасно затрещал. — И тогда получается… мы будем творить добро?
— Будем, — пообещал Владислав, наклоняясь к губам. То ли целоваться лез, то ли воротника жаль стало. — Конечно, будем… мы будем творить добро во имя луны.
При чем тут луна, Яська не очень поняла.
Но осознала, что, быть может, воротника ему было и жаль, но целоваться он тоже лез… а почему бы и нет? Если во имя луны…
В кабинет познаньского воеводы Себастьян входил бочком, осторожненько, и благостный вид начальства лишь усугубил некие смутные подозрения, которые терзали ненаследного князя со дня возвращения его в столицу.
— Здравствуй, Себастьянушка, — ласково произнес Евстафий Елисеевич, втайне надеясь, что вид имеет подобающий.
Солидный.
— И вам здоровьица, Евстафий Елисеевич. — Себастьян огляделся, поприветствовал государей, что малеванных, что бронзового, почти почтительным кивком и только после этого на креслице казенное присел. Поерзал, поелику оное креслице за время отсутствия стало будто бы жестче, неудобней.
— Ну, сказывай, дорогой, как отдохнул… где был… чего видел…
— А то вы отчет не читали! — Себастьян возмутился почти искренне. Даром он, что ли, за сим отчетом три дня провел, гишторию в меру героическую сочинительствуя.
— Читал, — успокоил его Евстафий Елисеевич. — Презанятно у тебя вышло… душевно, можно сказать… Тайной канцелярии вот тоже понравилось, особенно отдельные экзерсисы… так понравились, что прямо неудержимо их потянуло с автором познакомиться поближе.
Себастьян вздохнул. От этакого знакомства при всем желании, а желание было немалое, откреститься не вышло. И от беседы, несомненно дружеской, как Себастьяна заверили, остался неприятственный осадочек, будто бы человек, с которым, собственно говоря, беседовать довелось, отпустил его с большою неохотой…
— Вижу, уже познакомились. — Евстафий Елисеевич выводы делать умел. — Отчет твой изъяли… был ты, Себастьянушка, как есть в законном отпуске. Здоровьице поправлял… воды пил минеральные, спинку на солнышке грел. Ясно?
— Ясно.
С Тайной канцелярии станется не то что отчет засекретить, но и самого Себастьяна под гриф поместить. Тут и знакомство с королевичем не поможет.
— Вот и хорошо… то есть это хорошо. — Евстафий Елисеевич помрачнел, потому как предстояло ему сделать то, от чего с души воротило, однако и выбор у него был невелик.
— Говорите уже.
К начальству Себастьян привык. И читать его умел.
— Видишь ли, Себастьянушка, — Евстафий Елисеевич сцепил пальцы и язык прикусил, ибо рвалось с него нехорошее слово, — мне настоятельно рекомендовали предложить тебе перевод…
— Куда?
— Броцлав. Это граница с Хольмом.
Познаньский воевода огладил бронзовое чело государя.
— А если я не соглашусь?
— Приказ. Отставка по состоянию здоровья…
— Я здоров!
— А то я не знаю! — Евстафий Елисеевич тяжко поднялся. — Тут уж скорее мне подавать в отставку надобно…
…и было бы сие справедливо. А главное, что решение это многим бы по сердцу пришлось. Да только как оставить управление? Развалят же… и генерал-губернатор явственно заявил, что рано еще… год-другой… год-другой Евстафий Елисеевич продержится.
А слухи, глядишь, поутихнут.
— Ты сиди, Себастьянушка, сиди… тут такое дело… здоровье у меня и в самом деле уже не то. Сам знаешь. Медикусы вон твердят, что на покой надобно… найдутся такие, которые уйти меня попробуют. Возня за кресло уже началась…
Себастьян молчал.
Понял уже все, но молчал, зараза хвостатая, заставлял говорить, хотя ж знал распрекрасно, до чего не любит Евстафий Елисеевич разговоров.
— И коль останешься, то всколыхнется все дерьмо, какое только есть… припомнят тебе и дела прошлые, и нынешние, и братца твоего, который, хоть кругом невиновный, а все одно волкодлак.
— Думаете, потом не вспомнят.
— Почистим. — Евстафий Елисеевич усмехнулся недобро. — А там, глядишь, и вспоминать некому будет… аль поостерегутся. Да и то… поглядишь, за год этот многое переменится…
— Что ж… — Себастьян поднялся. — Может, оно и к лучшему. Смена обстановки мне точно не помешает… только вы, Евстафий Елисеевич, себя поберегите.
— Поберегу… куда я денусь.
— Выезжать-то когда?
— Позавчера.
— Понял… вы мне хоть писать будете? Не забывайте сваво Себастьянушку…
— Тебя забудешь… — Евстафий Елисеевич выдохнул с немалым облегчением. — Иди уже… и смотри там, не шали.
— Это уж как получится…
Покинув здание родного управления, Себастьян вдохнул полной грудью пыльный познаньский воздух. Значит, граница с Хольмом… почему бы и нет?
Можно и на границу.
Только вот осталось у него в Познаньске еще одно неоконченное дело.
Со страшною силой хотелось селедки и непременно с молоком. Евдокия с желанием этим боролась, поелику разум ее признавал, что имеется в этом нечто противоестественное. Уж лучше, как вчера, земляничного мыла полизать. Вон оно, лежит на тарелочке, розовое, что пастила, слегка обгрызенное только. Но сегодня мыла не хотелось.
И работать не хотелось.
А вот селедки… и с парным молочком, чтобы всенепременно с пеною… и главное, Евдокия почти ощущала сладковатый молочный запах, который мешался с селедочным ароматом… И рот наполнялся слюной, которую Евдокия едва-едва сглатывать успевала.
От мечтаний бессильных отвлек гость.
— Доброго дня. — Себастьян повел носом. — Пирогами пахнет?
— Да.
Пирогов хотелось утром, но вот… пока ставили тесто, пока ходили за капустой… Евдокия вздохнула: неужели теперь так оно и будет? Чтобы утром одного, к обеду другого, а ужинать и вовсе мылом. Матушка о таком не упоминала. А медикусы все как один твердят, что сие женщинам в положении свойственно. И если Евдокии так уж охота мыла…
— Что-то ты невесела. — Себастьян, не дожидаясь приглашения, уселся в креслице.
Ногу на ногу по привычке своей обыкновенной забросил, хвост с подлокотника свесил. Уставился на Евдокию насмешливо.
Зачем явился?
Хотя… уж лучше он, чем Лихославовы сестры со слезами и претензиями, от которых голова разболелась, пусть Евдокия так и не поняла, в чем же ее упрекают. В том ли, что исчезла, в том ли, что вернулась… или в том, что вернулась не одна.
Бержана молилась, и громко.
Требовала покаяться, а в чем Евдокии каяться? Совершенно не в чем… Катарина с Августой в два голоса твердили о репутации порушенной, которую теперь ничем не поправишь…
— Родственнички достали? — Себастьян проявил редкостную догадливость. — Слышал, что и братца моего вывести сумели…
Сумели.
Верно.
Когда Катарина… или Бержана… или все-таки Августа?.. Или разом трое, хором одним заявили, что ныне Евдокии в приличных домах места нет.
Она и не думала, что Лишек способен говорить так. Нет, он не кричал. Лучше бы кричал, право слово, а тут — рваные слова. Тон ледяной. Евдокию и ту в озноб кинуло, а сестры Лихославовы ничего, только вновь в слезы ударились, в жалобы на сложную жизнь.
— Он им содержание определил. Ежемесячное.
— Это правильно. — Ненаследный князь пальчиком подвинул к себе тарелку с куском мыла, наклонился и понюхал. — Слушай… вот никогда не понимал, зачем несъедобные вещи съедобными ароматами наделять?
— Не знаю.
— Велечка на границу поехал. — Мыло Себастьян поднял, повертел в руках да и на тарелочку вернул. — Безутешный вдовец, чтоб его… ничего, развеется, глядишь, и дерьмо из него повыбьют… я о том коменданта самолично просил. Думаешь, уважит?
— После королевской-то печати? — Евдокия улыбнулась, чувствуя, как отпускает странное желание. И светлый образ потрошеной селедки блекнет, уступая место молоку.
С пенкой.
И с бубликом. Против молока с бубликом, всенепременно маковым и маком посыпанным густенько, разум нисколько не возражал.
— Хороший был перстенек, — согласился Себастьян.
Жаль, вернуть пришлось, на чем господин из Тайной канцелярии весьма настаивал. И аргумент, что перстенек оный был подарен Себастьяну королевичем, на него не подействовал.
