Саша Черный - Собрание сочинений. Т. 1

         Зыбь и мгла… Гудящий ливень все ровнее и ровней
Льет с задернутого неба пять глухих ночей и дней.
Солнце ль там сквозит за тучей или месяц неживой?
Смерч, клубясь, встает за смерчем, словно факел дождевой.
         Но в ковчеге жизнь цветет.
         Ходят люди, дышит скот,
         Жаром пышущий очаг
         Жрет узлы сухих коряг.
         Ной с седой женой Фамарь,
         Как и там, на суше, встарь,
         Молча смотрят на огонь.
         Ветер ржет, как дикий конь.
         Мерно в кровлю бьет вода,
         И прошедшие года,
         Словно злой чужой рассказ,
         Омрачают кротость глаз.
         Змеи лжи не знали сна…
         Пусть же эти семена,
         Что спаслись здесь, в корабле,
         Мир вернут родной земле.
         В теплой, гулкой полутьме
         Столько дум встает в уме…
         Дремлет старая жена.
         Дети смолкли. Тишина…
         Тень качнулась по столбам —
         Ной очнулся: «Кто здесь?» —
         «Хам». Глубоко вздыхает Ной.
         Дождь рокочет за стеной.

Все дремотнее качаясь, чуть скрипит крутой ковчег.
Ропщут волны, расступаясь, и смиряют свой разбег.
Изумленные дельфины мчатся стаей за кормой.
Расползаются туманы. Неуклонен путь прямой…

Сверху вниз с протяжным плеском льется шумная вода.
Час как год — из тесной клетки не уйти им никуда.
Мрачен Хам: «Эй, ливень, будет! Все подохли, что ж ты льешь?»
Но в ответ лишь плеск докучный и стены тупая дрожь.

         Скучно Хаму. В глубине
         Звери воют в полусне.
         В середине глупый скот
         Раскачался и ревет.
         И вокруг не веселей:
         Сим в сосуды льет елей,
         Иафет грызет тростник.
         Жены плачут, а старик
         Лег на шкурах под кормой
         И лежит, объятый тьмой.
         «Сим, а Сим?» — Не слышит Сим.
         Хам склоняется над ним
         И, взметнув ногой, как спрут,
         Разбивает в прах сосуд.
         Сим вскочил. Хам молча ждет,
         Шею вытянув вперед.
         С любопытством Иафет
         Шею вытянул — но нет,
         Робкий Сим берет елей
         И отходит поскорей.
         Скучно Хаму… Сделал шаг…
         Стал. Глаза привлек очаг.
         Взял углей, раздул — и вдруг
         Бросил вниз сквозь темный люк.

О, как буйно там взметнулись боль, и гнев, и темный страх!
Хам от смеха еле-еле удержался на ногах.
Наклонился, долго слушал злой безумный рев зверей…
А сквозь рев шумели струи, словно ропот ста морей.

Не навеки ль скрылось солнце? В стенах душно и темно.
Под светильником дрожащим в глубине чернеет дно.
Дождь гремит. Покорно дремлет истомившаяся тварь.
Ли на шкуре кротко нижет тускло-меркнущий янтарь.

         Голос Симовой жены
         Вполз змеей из глубины:
         «Как раба, весь день с утра
         И сегодня, и вчера
         Я одна кормила скот…
         Разве нынче мой черед?
         Разве Ли слабей меня?
         Видно, легче у огня
         Третий день овцой лежать
         Да янтарь на нить низать…»
         — О Ноама, я больна!
         За тебя я столько раз
         Не смыкала сонных глаз…—
         Эгла, Хамова жена,
         Рассмеялась: «Ты? Больна?
         То-то нынче Иафет
         Словно волк смотрел мне вслед…
         Бережешь свой стан, змея?
         Береги… Стройна и я!»
         — Лжешь ты! Лжешь ты… — Плачет Ли.
         Шорох старых ног вдали —
         Перед Эглой мать — Фамарь:
         «Ной скорбит. Умолкни, тварь!»

Кроткий плач и крики злобы заглушили шум волны,
Но за тучами, там, в небе, эти крики не слышны…
Только ветер рвал их в клочья и вздымал за валом вал,
Только дождь в людские слезы плач холодный свой вплетал.

Ночь. Как огненные птицы, реют молнии вдоль туч.
Раскачалась грудь ковчега, скрип бессилен и тягуч.
Дух смолы навис волною над дыханием зверей…
Эгла, буйно разметавшись, чешет золото кудрей.

         Тьма томит, стена скрипит.
         «Иафет, ты спишь?» — Молчит.
         Тихо-тихо подползла…
         Вон он — дышит, как смола.
         Словно огненный дурман,
         Прикоснулся жаркий стан:
         «Иафет, ты слышишь, да?
         Как внизу ревет вода!
         В очаге задули свет…
         О, мне страшно, Иафет!
         Иафет, ты спишь?» — Молчит.
         «Иафет…» — Не спит, не спит!
         Обнаженное плечо
         И дрожит, и горячо…
         Люди спят. Томится мгла.
         Эгла ближе прилегла…
         Замирает Иафет,
         В сердце — мутный алый свет,
         В голове — хмельная дрожь —
         Не очнешься, не уйдешь…
         Жадный взмах призывных рук,
         Злой, победный, хриплый звук…
        …Притаившись в стороне,
         Кто-то плакал в тишине.

Гром гремит, как гневный дьявол, заглушая рев зверей.
Бурный град стучит о кровлю все быстрее и быстрей.
Словно в первый день потопа, струи с неба льют и льют,
И ковчег кружит и рвется, как под ветром жалкий прут.

Дождь устал. Жемчужной сеткой капли мелкие летят.
В облаках раскрылись окна. Меркнет звезд безмолвный взгляд.
Спит ковчег. Склонясь над люком, полон страха пред чужим
Чуть качается на кровле одинокий херувим.

         «Отчего у них разлад?
         Разве жизнь не светлый клад?
         Стоны ночью, стоны днем…
         Крики, плач, мольбы… О чем?
         Словно синий путь морской,
         Обтекает мир покой.
         Светят солнце и луна,
         И бескрайна вышина…»
         Отклонился херувим —
         Легкой тенью перед ним
         В дождевой седой пыли
         Из ковчега вышла Ли.
         Изумленный долгий взгляд…
         Смотрят оба — и молчат.
         Ропщет вал из-под кормы.
         «Ты такая же, как мы…»
         Но в ответ вздыхает Ли:
         «Нет, о дух, я дочь земли…
         Хорошо ли там у вас
         Над луной в вечерний час?»
         — Хорошо… Ты хочешь к нам?
         Вверься, Ли, моим крылам…
         Полетим сквозь Млечный Путь —
         Здесь так страшно… стоны, жуть…
         — Отшатнулась Ли: «О нет!
         Здесь внизу мой Иафет…»

Скрылась Ли. Свежеет ветер. Вал взбегает, как удав.
Херувим ширококрылый, мощно крылья распластав,
Налетающему ветру подставляет смело грудь
И, смеряя тьму очами, правит ровный быстрый путь.

Давит серое ненастье — день как ночь и ночь как день.
По стенам ковчега бродит тускло-сумрачная тень.
Люди долгими часами тупо смотрят на очаг.
Дождь жужжит, томится ветер… Кто толкнет, тот злейший враг.

         Только Сим все на ногах.
         То он роется в мехах,
         То один, с утра весь день
         Жадно мерит свой ячмень.
         И в хлеву, и по углам,
         И вдоль бревен — здесь и там
         Сим припрятал из шатра
         Много всякого добра…
         Прячь от Хама, прячь от всех!
         Приподнявши козий мех,
         Сим провел, дрожа, рукой —
         Где мешок с его мукой?
         И, давясь от злобных слез,
         Дико крикнул: «Кто унес?
         Хам, отдай!» Но из угла
         Мать подходит: «Я взяла.
         Я взяла — не смей скрывать!» —
         Говорит, волнуясь, мать.—
         «Здесь, в ковчеге, все для всех.
         Прятать хлеб — великий грех…»
         Но, увы, не внемлет Сим
         И, дрожа, с упорством злым
         Повторяет лишь свое:
         «Мать, отдай! Мое! Мое!»

Хам свистит, хохочет Эгла, плачет старая Фамарь…
Ной подходит молча к Симу… Ли укрылась за алтарь.
Сим умолк: суров и страшен взгляд печального лица…
Воет ветер, бьются волны, небо плачет без конца.

Солнце, лес, земля и радость скрылись в тучах навсегда.
Юность тоже исчезает день за днем в цепях труда.
Иафет непримиримо смотрит в тьму и зло свистит…
Дождь стучит, как раб покорный. Где же берег? Где же щит?

         Ли печальна и больна.
         Эгла больше не нужна.
         Все суровее отец…
         Скучно. Скоро ли конец?
         Грязь томит. Весь день, как вол,
         Он вчера зерно молол.
         Братья злы. Вокруг темно.
         Жизнь, как камень. — Все равно…
         Полон горечи тупой,
         Иафет во тьме слепой
         Лег на доски и лежит.
         Дождь грохочет. Пол дрожит.
         Ли позвала: «Иафет…
         Принести тебе обед?»
         — Не хочу. — Печально Ли
         Села к матери вдали.
         «Иафет! — позвала мать.—
         Ты б помог мне дров собрать».
         — «Не хочу». — «Ты болен?» —
         «Нет». — Стиснул зубы Иафет.
         «Иафет…» — позвал вдруг Ной
         И в ответ — глухой струной
         Хриплый плач прорезал тьму.
         Волны бьются о корму…

Старый Ной склонился к сыну, гладит волосы рукой.
Ли, как раненая серна, вся полна немой тоской.
И на плач со дна ковчега, гулким эхом отражен,
Подымается голодный, темный, злой звериный стон.

Неоглядно и пустынно плещет ширь враждебных вод.
С жалким криком вьется в небе птиц бездомных хоровод.
Но сквозь дождь внизу, все ближе подплывает к ним ковчег
И измученные птицы камнем пали на ночлег.

         Сразу кровля ожила —
         Вся трепещет, вся бела.
         В тучах чуть сквозит закат.
         Птицы радостно шумят…
         Эгла мчится в хлев: «Эй, Хам!
         Слышишь? Птицы снова там».
         Хам вскочил, взял толстый сук
         И полез наверх сквозь люк.
         Злая, сильная рука
         Беспощадна и метка…
         Птицы бьются, не летят,
         Тонут, падают, кричат…
         Но внезапно за спиной
         Вырастает старый Ной:
         «Хам, не смей! Ты слышишь? В хлев!»
         В крике — скорбь и властный гнев…
         — Но, отец, не ты ли сам
         Столько птиц оставил ТАМ?
         Этих жалко стало вдруг?..—
         И опять заносит сук.
         «Хам, не смей!..» Как зверь ночной
         Прянул к Хаму грозный Ной.
         «Сброшу в воду!» — Замер крик.
         Быстрый взгляд тяжел и дик…

Злобно пятясь, как гиена, Хам во тьме сползает вниз.
Птицы смолкли и ложатся. Горизонт туманно-сиз.
Дождь и волны чуть вздыхают. Средь крылатых сонных тел
Ной стоял и долго-долго на гостей своих смотрел.

В хлеве грязного ковчега все сильней протяжный рев.
Но со смрадом звери свыклись, теплый мрак для них покров.
Дождь и плен давно привычны. Что ж волнует темный скот?
Это вспыхнул жадный голод. Жертвы стонут — он ревет.

         Кольца влажных гибких змей
         Душат трепетных коней.
         Львы, порвав веревки пут,
         В темноте верблюдов рвут.
         У смердящих кровью стен
         Зло горят глаза гиен.
         Мяса! Мяса! Пир кишок
         Все вбирает в свой мешок:
         Белых нежных лебедей,
         Серн, кротов и лошадей,
         Сонных ласковых ягнят
         И слепых еще щенят.
         Липкий пол в крови, в пуху…
         Чей светильник там, вверху,
         Брызнув светом по стене,
         Закачался в глубине?
         Ной проснулся. Он не раз
         Шел на стоны в поздний час.
         И спускал к зверям огонь
         В тьму и воющую вонь.
         Смотрит. В старческих глазах
         Изумленье, гнев и страх…
         Молкнет рев. За рядом ряд
         Звери никнут и дрожат.

Там над кровлей где-то небо… Что им небо? Дремлет скот.
Пусть несытый дождь бушует и стучит о лоно вод.
Псы зализывают раны, львы, зевая, лижут мех.
Мертвый, теплый мрак бездумья… — Мстить слепым? Но в чем их грех?

Брошен труд, томятся люди. Будь ты проклят, вечный дождь!
Ной бессилен и нестрашен — в зыбкой тьме не нужен вождь.
Вечер. Дальние зарницы мечут сноп багровых стрел.
Словно волны над плотиной — хлынул хмель плененных тел.

         Звякнул бубен. Взвыла мгла…
         Эгла факелы зажгла.
         Хам Ноаму, хохоча,
         Сбросил в светлый круг с плеча.
         Вылез Сим из шкур на свет,
         И, качаясь, Иафет,
         Выгнув стан, вдохнул в свирель
         Томно-вкрадчивую трель.
         Острый звук рванулся ввысь,
         И, ликуя, с ним сплелись,
         Заливая все углы,
         Смех, и топот, и хулы.
         Ждать? Чего? — Не стоит ждать:
         Завтра боль придет опять.
         Дни уходят… Сладок грех!
         Тела хватит здесь на всех.
         Гром? Кружитесь! Пусть гремит…
         Хмель — покров, веселье — щит.
         Иль для скорби и труда
         Пощадила их вода?
         Смех и пляска все пьяней…
         Дымно гаснет глаз огней —
         И безумные тела
         Обнимает жадно мгла.

Ной один в тоске на кровле повергается во прах.
Звери спят… и люди воют… Это было там, в шатрах!
Ветер бережно над Ноем дождь относит за корму,
И проснувшиеся птицы жмутся жалобно к нему.

Дождь. Ковчег плывет в тумане, словно темный мертвый кит.
Золотой цветок надежды все бледней во тьме горит.
Безнадежность хуже смерти… Ной их взял — пусть даст ответ:
Где конец тоске и плену? Есть ли берег или нет?

         Смолк разгул, не тешит грех,
         Страх и гнет сковали всех.
         Тот же холод, та же мгла.
         Даже злоба умерла.
         Иафет с тупым лицом
         Молча ждет перед отцом.
         В глубине, как псы, за ним
         Хам, Ноама, Эгла, Сим.
         Овцы сдвинулись вкруг них.
         Ветер смолк, и дождь затих.
         Все слышней — в углу вдали
         Беспокойно стонет Ли.
         «Ной! Молчанье — не ответ…—
         Дерзко крикнул Иафет.
         — Ты нас спас — ты должен знать».
         Дождь в ответ забил опять…
         Жалким всплеском всхлипнул вал.
         Ной прислушался и встал,
         Не ответил никому
         И ушел, потупясь, в тьму.
         Овцы с блеяньем глухим
         Расступились перед ним.
         Хам плюется. Иафет,
         Словно мертвый, смотрит вслед.

Золотой цветок надежды догорел и слился с тьмой.
Равнодушно злится ветер и молчит ковчег немой.
Ли затихла и не стонет. Ной сидит вдали один,—
Вдруг Фамарь пришла и шепчет: «Ной! У Ли родился сын».