Юрий Левитанский - Сюжет с вариантами

Зайцы не умеют плавать.
И ни близко, и ни далеко…
Одного из зайцев звали Клава.
В это вам поверится легко.

Клава жил без мамы и без папы.
Он имел имущества – всего –
Две и две – всего четыре – лапы,
уши, хвост – и больше ничего.

Клава жил как лирик. На природе.
Триста шестьдесят пять дней в году.
Во саду ли, скажем, в огороде
ел
   еду.

Две морковки. Три. Четыре за день.
Вот и все меню.
А охотник был до мяса жаден,
ел семь раз на дню.

Был он физик. Не любил природу.
Лирика ему – что острый нож.
Жил одним: загнать бы зайца в воду!
И загнал. А что ж!

Зайцы, как известно, слабы.
Заяц потонул в воде.
Где теперь его четыре лапы?
Хвост, я спрашиваю, где?

…Что стрелку? Ни холодно, ни жарко!
Укокошил зайца – и забыл.
Вот и все. А все же Клаву жалко.
Добрый
      заяц
           был!

Часы стояли. Шли. Опять стояли.
И время шло по кругу стороною.
Спокойно спали боги на Олимпе,
Водою ионической омывшись,
И ассирийский царь храпел во сне.
Дремали Фивы, Вавилон и Троя,
Атлант, Сизиф, Геракл и Агамемнон,
Афина, Персефона, Филомела,
Арес, Гермес, Пифон и Аполлон,
Омфала, Деянира и Пандора,
Атос, Портос и храбрый Арамис
В обнимку с неразлучным д'Артаньяном,
И лишь одна Елена не спала,
Не та, увы, прекрасная Елена,
Зевеса дочь,– а та, Молоховец.
Как раз сейчас,
             пока вокруг нее
В больших кувшинах,
               в синих ведрах, в банках
Из-под компота
              остывало мясо,
Она своей рукой окровавленной
Ту фразу выводила роковую,
Зловещего исполненную смысла,
Ту самую – «тушить его, тушить!»,
И хоть она, злодейка-лицемерка,
Успела букву Д сменить в том слове
На букву Т, но явственно звучало
Все то же Д – «душить его, душить!».
И я тогда сказал себе:
                     – На свете
Есть много, друг Горацио, такого,
Что и не сразу в голову придет!
Казалось бы, питанье и убийство –
Две вещи несовместные. А так ли?
И не был ли фактически убийцей
Мной создатель книги кулинарной,
Дающий лицемерные советы
Доверчивым хозяйкам молодым?..

Где тритоны бьют в тамтам,
пребывая в трансе,
где течет река Шампунь
от Шампани вспять,
ехал фокусник-чудак
в старом дилижансе,
ехал зайцем раз и два,
три, четыре, пять.

Но однажды по пути
из Афин в Марокко
входит парень в дилижанс,
хочет пострелять.
– Предъявите ваш билет! –
говорит он строго. –
А не то я раз и два,
три, четыре, пять!

Но факир Абу-Закир,
он не из овечек.
Никаким таким парням
с ним не совладать.
Он затенькал, как сверчок,
прыгнул, как кузнечик,
прыгнул раз и прыгнул два,
три, четыре, пять.

Где течет лениво Ганг
под удары гонга,
парень гонится за ним,
чтобы расстрелять.
Ах, как много тысяч лет
длится эта гонка –
может, год, а может, два.
три, четыре, пять.

Я с Музой
Глубокою ночью
Шел около «Националя».
Там зайца –
Я видел воочью –
Уже начинять начинали.
Вернее, едва начинали
Опасное это занятье,
Едва ли имея понятье,
Кого они там начиняли.
В соседстве с дымящею печью,
Где блики бегут по обличью,
Владеющий слухом и речью,
Он не был обычною дичью.
И я его видел идущим,
На крыльях упругих летящим,
Бегущим по грядкам грядущим,
Сырую морковку едящим.
Над листьями репы и лука,
Над свеклами бурого цвета
Он несся со скоростью звука,
А также со скоростью света.
Он кланялся пущам и рощам,
И было сравнить его не с чем,
И не был он нищим и тощим,
А был он поющим и вещим.
…Тут некто
Высокого роста
Воскликнул:
– Но как это можно?

Да, все это было бы просто,
Когда б это не было сложно!

Я не верю угодникам.
Надо рассчитывать здраво.
У поэта
с охотником
что-то есть общее, право.
Тот бежит, выбегает,
стреляя
и тем убивая.
Тот сердца разбивает,
на части
строку разбивая.
Беспокойные, нервные,
балаганим
и шпарим по грядке.
Ну, подумаешь, невидаль –
нервы чуть-чуть
не в порядке.
Ну, подумаешь, лесенка –
разве это
значенье имеет!
Вы спросите у Мессинга,
он угадывать мысли
умеет.
Поглядит – как приценится,
чуть подумает,
усмехнется:
– Кто умеет прицелиться –
тот уж фигушки
промахнется!

Я не люблю ходить на именины.
О как они надменно имениты!
О именитость наших именин!
А Поженян –
          представьте –
                       армянин!
Но ты нужна мне, милая Армения,
и маленькая звездочка армейская,
и этот снег, что вьется или кружится,
и все, что вами пьется или кушается…
Я шел один по площади Восстания.
А может, просто брел себе в Останкино.
За мною шла машина поливальная,
как старенькая бабка повивальная.
И женщина, Мари или Марина,
клопов
       руками белыми
                     морила.
Она была легка, как лодка парусная
и как икра задумчивая паюсная.
А дворник пел свою ночную арию.
Россия сокращала свою армию.
И только я один не сокращался
и о своем заветном сокрушался:
как совместить охотника свирепость
и зайца повседневную смиренность?
Я разный. Огородник я и плотник.
Я сам себе и заяц и охотник.
Я сам себя ловлю и убиваю.
Сам от себя бегу
                 и убегаю.
Но сколько я себя ни убиваю,
я все равно
            никак не убываю.

Там, где врезанный     
   в Кордильеры,
огородствует
           огород,
конквистадоры
           браконьеры
зайцу сделали
             окорот.

Там, в тумане,
         за дымной Сьеррой,
только выскочил
         погулять –
для чего его
           в шубке серой
дваждыдварики
         пятью пять?

Хулиганствуя,
             хали-гали,
хулахупствуя
            на лугу,
длячегорики
           напугали,
почемурики
          ни гугу?

Говорю ему –
            У, мерзавец! –
конквистадору
           главарю.
– Умер заяц?
             Не умер заяц!
Чепухарики! –
              говорю.

Избегая
       финальных арий,
оркестранты,
           играйте туш!
Поместим его
            в дельфинарий,
в планетарий
            звериных душ.

Пусть морковствует
                  серый заяц,
пусть дельфинствует
                  над водой,
серый заяц-
          незамерзаец,
нуклеарный
          и молодой.

Перевязанный
            синей лентой,
упакованный
           в целлофан,
пусть несется он,
              турбулентный,
как огромный
            Левиафан.

Пусть летит он
              в своем убранстве,
убеждаясь
         в который раз:
это – танец
         протуберанцев,
c'est la dance
           des protuberances!