Александр Иванов - Плоды вдохновения

Стоял дом.
Мой дом.
Потом
Он пошел на слом.
Только мы его и видали…
Квартиру новую
Дали.
Потолки низкие-
Низкие,
Стены склизкие,
Коридор неосвещенный,
И этот самый…
Совмещенный.
Как тут быть?
Кого бить?
Не работает
Отопление.
Звоню в домоуправление.
Приходит маляр:
– Кто тут Котляр? –
Стены красил,
Не закрасил,
Только пол разукрасил.
Едва ушел,
Простился,
Подо мною
Стул обломился…
Что предпринять?
Не могу понять.
Пишу заявление
В домоуправление.
Приходит столяр:
– Кто тут Котляр?..
И так далее.

Нет,
я не такая… Какая?
Сама не знаю.
Люблю тебя
и конфеты «Ну-ка, отними».
Ничего не дай,
все возьми!
Все поет во мне рупорами!
Ты ко мне приходил дворами…
Гулкими
переулками.
Разве сердце можно украсть?
Можно. Случайно.
Мне снятся башенные краны
ночами…
А мне хоть немного покоя
необходимо. Разве
это так плохо?
Что важнее – я или эпоха?
Я важнее,
потому что нежнее…
Скажу вам по секрету:
любовь – омут,
а вы это
расскажите кому-нибудь другому.
Своей бабушке, например…
Бабушка огорчится,
в чай положит горчицу,
чай будет вкусным
и грустным…

Они студентами были,
они друг друга любили,
И очень счастливы были
в своем коммунальном раю.
Вместе ходили в булочную,
вместе посуду мыли,
И все знакомые радовались
на крепкую их семью.

Но вот однажды, вернувшись
домой в половине шестого
С набором конфет шоколадных,
красивым и дорогим,
Подругу свою застал он
играющей в подкидного,
Представьте себе,
в подкидного играющую с другим.

– Любимый! – она сказала,
и влажно блеснули зубы,
– Я еще поиграю,
а ты пойди постирай. –
Он побледнел, как наволочка,
сжал посиневшие губы
И, глядя куда-то в сторону,
глухо сказал: «Играй!»

И больше ни слова. Ни слова!
Ни всхлипа, ни стона, ни вздоха,
И тут ее как ударило:
да ведь случилась беда!
Все было просто прекрасно,
и сразу стало так плохо…
Обул он белые тапочки
и ушел навсегда.

Мещане, конечно, скажут:
подумаешь, дело какое!
Да разве за это можно
жену молодую бросать?!
…Сейчас он лежит в больнице,
лечится от запоя,
А чем она занимается,
мне неудобно писать…

Петляет кривая
Лесная дорожка,
Кукует кукушка,
Морочит морошка.
Хмельной соловей
Распевает частушку,
Детишки в лесу
Распивают чекушку.
Влюбленная пара
Ушла в уголочек,
Примятая травка,
Примят клеверочек…
В деревне колхозница
Бьет пустолайку,
Колхозник выводит
Во двор балалайку.
А там, где резвятся
Букашки и мошки,
Поэт вдохновенно
Поет без гармошки.

Беру трагическую тему
и окунаю в тему темя,
дальше начинается невероятное.
Вера? Яд? Ной? Я?
Верую!
Профанирую, блефуя!!!
Фуй…
Чихая нейлоновыми стрекозами,
собаки планируют касторкой на вельвет,
таракашки-букашки кашляют глюкозой.
Бред? Бред.
Пас налево. Семь треф. Шах!
Мыши перламутровые в ушах.
– БРЕД, БРЕД, БРЕД, БРЕД, БРЕД, БРЕД –
Троллейбус заболел кессонной.
Изоп уполз. Слон – «элефант».
И деградируют кальсоны,
обернутые в целлофан.
– БРЕД, БРЕД, БРЕД, БРЕД, БРЕД, БРЕД -
Хаос. Хвост. Хруст. Пруст. Вуз. Туз.
Загораем. От мертвого осла уши. Кушай!
(Чревоугодник в чреве червя.)
Шпрот в рот. А идиот – наоборот.
– БРЕД, БРЕД, БРЕД, БРЕД, БРЕД, БРЕД –
Джаз-гол! Гол зад! Гол бюст!
Холст. Герлс. Хлюст.
Я опууупеваю…
Я опууух…
Вкусно порубать Ге!
Фетиш в шубе:
голкипер фаршированный фотографируется в Шуе,
хрен хронометрирует на хребте Харона
харакири. Хррр!!
«Ay, – кричу, – задрыга, хватит, финиш!»
Фигу!

Сам уйду, покуда не умыли,
но, клянусь, что бредил я не зря,
ведь еще никто в подлунном мире
не пускал
такого пузыря!

Я лемех ценю
У музейного плуга.
Я промах ценю
У хорошего друга.

Я, честное слово,
Люблю свою хату,
Люблю я быка
И корову брюхату.

Матрены, Глафиры,
Варвары, Настасьи
Росли без кефира,
Но верили в счастье.

Теперь
Пелагеи,
Анфисы,
Арины
Все больше Изольды,
Инессы,
Марины!
И смотрят на все это,
Слез не тая,
Добрыня с Алешей
И Муромец. Я.

Да здравствуют предки,
Обутые в лапти!
Да здравствуют дедки,
Да здравствуют бабки!

Да здравствуют внуки,
Да здравствуют внучки,
Да здравствуют внучки,
Одетые в брючки!

Ай, кажется, вышли
Плохие стихи.
Ой, мне разрешается,
Я – от сохи!

Спи, деточка. Спи, лапочка. Усни.
Закрой глаза, как закрывают пренья.
Головку на подушку урони,
А я сажусь писать стихотворенья.

Я не скрываю, что тебя люблю,
Но дряни на земле еще до черта!
Вот почему я никогда не сплю,
И взгляд стальной, и губы сжаты твердо.

Нет, девочки! Нет, мальчики! Шалишь!
Нет, стервецы,
что яму нам копают!
Я знаю, что они, пока ты спишь,
Черт знает что малюют и кропают!

Ты отдыхай.
А я иду на бой,
Вселенная моим призывам внемлет.
Спи, кошечка. Спи, птичка. Я с тобой.
Запомни, дорогая: друг не дремлет!

Пусть помнят стиляги и монстры,
Как, дверь запирая на крюк,
Ношу я свободно и просто
Поношенный ямба сюртук.

Пусть те, кто бесстыдно поносит
Меня за излюбленный штамп,
Поймут, что хотя я и Осип,
Но все-таки не Мандельштам!

Пусть те, кто не знает России,
Увидят меня за столом
В портах амфибрахия синих,
С нахмуренным гневно челом.

Извечный противник модерна,
Я с классикой с детства дружу.
С тех пор я спокойно и верно
В галоше хорея сижу!

В деревне хрипло и уверенно
Вовсю орали петухи.
А я стоял, читая мерину
Свои последние стихи.

В глазах круги и мельтешение.
Береза. Сад. Колодец. Сруб.
Потел от жаркого волнения
Его не знавший ласки круп.

А я читал. Порою вскрикивал.
А иногда немножко пел.
Он слушал и ногами взбрыкивал.
Ушами прядал. И храпел.

Тянул к тетрадке морду жадную,
Потом вздохнул. И задрожал.
И в первый раз за жизнь лошадную
Заржал!

Висит в переполненном зале
задумчивый дым папирос.
Мне кажется, я на вокзале
родился, учился и рос.

С баулами и рюкзаками
из тамбура в тамбур сигал.
И то, что добро с кулаками,
должно быть, я здесь постигал.

И что бы мне там ни сказали,
я знаю, и верю, и жду,
что именно здесь, на вокзале,
я личное счастье найду.

Я в самом возвышенном смысле
работу даю голове,
считаю осевшие мысли:
одна, и еще одна… Две!

Ворога вокруг пообъявились,
Знай снуют, орясины,
твистя.
И откуль она,
скажи на милость,
Привзялась, такая напастя?

Что им стоит, супостатам ярым,
Походя наплюнуть в зелени…
Я насустречь
вышел не задаром, –
Ольняного, не постичь меня!

Слово самоцветное сронили,
Встряли нам, певцам,
напоперек.
Помыкнули нами, забранили…
Я ж их – хрясь! – дубиной.
И убег.

Я сам-друг на страже.
Не забуду
За глухими в оба доглядать.
Не сыпая ночи, дрючить буду,
Чтобы не вылазили опять.