Саша Черный - Собрание сочинений. Т. 1

Родился карлик Новый Год,
Горбатый, сморщенный урод,
            Тоскливый шут и скептик,
            Мудрец и эпилептик.

«Так вот он, милый божий свет?
А где же солнце? Солнца нет!
            А, впрочем, я не первый,
            Не стоит портить нервы».

И люди людям в этот час
Бросали: «С Новым Годом вас!»
            Кто честно заикаясь,
            Кто кисло ухмыляясь…

Ну, как же тут не поздравлять?
Двенадцать месяцев опять
            Мы будем спать и хныкать
            И пальцем в небо тыкать.

От мудрых, средних и ослов
Родятся реки старых слов,
            Но кто еще, как прежде,
            Пойдет кутить к надежде?

Ах, милый, хилый Новый Год,
Горбатый, сморщенный урод!
            Зажги среди тумана
            Цветной фонарь обмана.

Зажги! Мы ждали много лет —
Быть может, солнца вовсе нет?
            Дай чуда! Ведь бывало
            Чудес в веках не мало…

Какой ты старый, Новый Год!
Ведь мы равно наоборот
            Считать могли бы годы,
            Не исказив природы.

Да… Много мудрого у нас…
А впрочем: с Новым Годом вас!
            Давайте спать и хныкать
            И пальцем в небо тыкать.

Накрутить вам образов, почтеннейший?
Нанизать вам слов кисло-сладких,
Изысканно гадких
На нити банальнейших строф?
Вот опять неизменнейший
Тощий младенец родился,
А старый хрен провалился
В эту… как ее?.. В Лету.

              Как трудно, как нудно поэту!..
              Словами свирепо-солдатскими
              Хочется долго и грубо ругаться,
              Цинично и долго смеяться, —
              Но вместо того — лирическо-штатскими
              Звуками нужно слагать поздравленье,
              Ломая ноги каждой строке,
              И в гневно-бессильной руке
              Перо сжимая в волненье.

Итак: с Новою Цифрою, братья!
С весельем… то бишь, с проклятьем —
Дешевым шампанским,
Цимлянским,
Наполним утробы.
Упьемся! И в хмеле, таком же дешевом,
О счастье нашем грошовом
Мольбу к Небу пошлем,
К Небу прямо в серые тучи:
Счастья, здоровья, веселья.
Котлет, пиджаков и любовниц,
Пищеваренье и сон —
Пошли нам, серое Небо!..

              Молодой снежок
Вьется, как пух из еврейской перины.
              Голубой кружок —
(To-есть луна) такой смешной и невинный.
              Фонари горят
И мигают с усмешкою старых знакомых.
              Я чему-то рад
И иду вперед беспечней насекомых.
              Мысли так свежи,
Пальто на толстой подкладке ватной,
              И лучи-ужи
Ползут от глаз к фонарям и обратно…

              Братья! Сразу и навеки
              Перестроим этот мир.
              Братья! Верно, как в аптеке:
              Лишь любовь дарует мир.
              Так устроим же друг другу
              С Новой Цифрой новый пир —
              Я согласен для начала
              Отказаться от сатир!

Пусть больше не будет ни глупых, ни злобных,
Пусть больше не будет слепых и глухих,
Ни жадных, ни стадных, ни низко-утробных —
Одно лишь семейство святых…
…………………………………………..
              Я полную чашу российского гною
              За Новую Цифру, смеясь, подымаю!
              Пригубьте, о братья! Бокал мой до краю
              Наполнен ведь вами — не мною.

Жить на вершине голой,
Писать простые сонеты…
И брать от людей из дола
Хлеб, вино и котлеты.

Сжечь корабли и впереди, и сзади,
Лечь на кровать, не глядя ни на что,
Уснуть без снов и, любопытства ради,
Проснуться лет чрез сто.

Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом.
             Жена на локоны взяла последний рубль.
             Супруг, убитый лавочкой и флюсом,
             Подсчитывает месячную убыль.

Кряхтят на счетах жалкие копейки:
             Покупка зонтика и дров пробила брешь,
             А розовый капот из бумазейки
             Бросает в пот склонившуюся плешь.

Над самой головой насвистывает чижик
             (Хоть птичка Божия не кушала с утра).
             На блюдце киснет одинокий рыжик,
             Но водка выпита до капельки вчера.

Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,
             В наплыве счастия полуоткрывши рот,—
             И кошка, мрачному предавшись пессимизму,
             Трагичным голосом взволнованно орет.

Безбровая сестра в облезшей кацавейке
             Насилует простуженный рояль,
             А за стеной жиличка-белошвейка
             Поет романс: «Пойми мою печаль…»

Как не понять?! В столовой тараканы,
             Оставя черствый хлеб, задумались слегка,
             В буфете дребезжат сочувственно стаканы
             И сырость капает слезами с потолка.

Брандахлысты в белых брючках
В лаун-теннисном азарте
Носят жирные зады.
            Вкруг площадки, в модных штучках,
            Крутобедрые Астарты,
            Как в торговые ряды,
Зазывают кавалеров
И глазами, и боками,
Обещая все для всех.
            И гирлянды офицеров,
            Томно дрыгая ногами,
            «Сладкий празднуют успех».
В лакированных копытах
Ржут пажи и роют гравий,
Изгибаясь, как лоза,—
            На раскормленных досыта
            Содержанок, в модной славе,
            Щуря сальные глаза.
Щеки, шеи, подбородки,
Водопадом в бюст свергаясь,
Пропадают в животе,
            Колыхаются, как лодки,
            И, шелками выпираясь,
            Вопиют о красоте.
Как ходячие шнель-клопсы,
На коротких, пухлых ножках
(Вот хозяек дубликат!)
            Грандиознейшие мопсы
            Отдыхают на дорожках
            И с достоинством хрипят.
Шипр и пот, французский говор…
Старый хрен в английском платье
Гладит ляжку и мычит.
            Дипломат, шпион иль повар?
            Но без формы люди — братья —
            Кто их, к черту, различит?..
Как наполненные ведра,
Растопыренные бюсты
Проплывают без конца —
            И опять зады и бедра…
            Но над ними, — будь им пусто,—
            Ни единого лица!

На дачной скрипучей веранде
Весь вечер царит оживленье.
К глазастой художнице Ванде
Случайно сползлись в воскресенье
            Провизор, курсистка, певица,
            Писатель, дантист и девица.

«Хотите вина иль печенья?»
Спросила писателя Ванда,
Подумав в жестоком смущенье:
«Налезла огромная банда!
            Пожалуй, на столько баранов
            Не хватит ножей и стаканов».

Курсистка упорно жевала.
Косясь на остатки от торта,
Решила спокойно и вяло:
«Буржуйка последнего сорта».
            Девица с азартом макаки
            Смотрела писателю в баки.

Писатель, за дверью на полке
Не видя своих сочинений,
Подумал привычно и колко:
«Отсталость!» И стал в отдаленье,
            Засунувши гордые руки
            В триковые стильные брюки.

Провизор, влюбленный и потный,
Исследовал шею хозяйки,
Мечтая в истоме дремотной:
«Ей-богу! Совсем как из лайки…
            О, если б немножко потрогать!»
            И вилкою чистил свой ноготь.

Певица пускала рулады
Все реже, и реже, и реже.
Потом, покраснев от досады,
Замолкла: «Не просят! Невежи…
            Мещане без вкуса и чувства!
            Для них ли святое искусство?»

Наелись. Спустились с веранды
К измученной пыльной сирени.
В глазах умирающей Ванды
Любезность, тоска и презренье —
            «Свести их к пруду иль в беседку?
            Спустить ли с веревки Валетку?»

Уселись под старой сосною.
Писатель сказал: «Как в романе…»
Девица вильнула спиною,
Провизор порылся в кармане
            И чиркнул над кислой певичкой
            Бенгальскою красною спичкой.