Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий
Уже несколько лет я хочу написать книжку детских стихов. Не для детей, а именно детских, то есть пытаясь воспроизвести то освещение, в котором видят мир и нас наши маленькие или чуть подросшие дети. Когда я рассказываю о своем замысле со сцены, в зале возникает дружный смех. Но это смех несправедливый: я ведь легко справляюсь с первыми тремя строчками стиха, меня в смысле приличности подводит четвертая, но дети запросто могли бы так писать. Поскольку знают всё и даже больше нашего. Они не говорят нам это вовсе не из-за страха наказания (верней, не только из-за этого) — они еще жалеют нас, боятся огорчить, они ведь вообще относятся к нам снисходительно. Рассказывала одна мать про своего маленького сына: как-то вечером, уже в постели лежа, он ее спросил:
— Мама, я уже могу спать или ты еще будешь петь колыбельную?
Вот как относятся к нам наши дети. А теперь — о моей творческой неудаче. Книжку эту придумал не я, а Саша Окунь. Давай сделаем какую-нибудь книгу, предложил он, где не я буду иллюстрировать твои стишки, а ты — мои рисунки. И решили мы учинить большую (по формату) книжку, где во всю страницу располагался бы большой рисунок, а мое четверостишие служило комментарием к нему. Так ведь и делаются детские книжки известных авторов. Я загорелся этой идеей сразу. У меня когда-то был случайный детский стишок, я очень любил его при случае прочесть:
По речушке меленькой
за ромашкой беленькой
плыли три букашки
на большой какашке.
Только этот стишок сюда не очень годился, он был — для детей, а мне хотелось попытаться сотворить самостоятельное детское сочинительство. Что оказалось очень непросто, но какое-то количество стишков я все же накропал. Среди них были даже приличные. Но очень мало. Ибо от приличных исходил явно уловимый запах взрослого сюсюканья, фальшака, подделки. Под детское мечтание, к примеру:
Тихо мелочь я коплю
и расти я не ленюсь,
мотоцикл я куплю
и на бабушке женюсь.
Ради такой продукции не стоило затевать книжку. Интересен был ребенок, употребляющий все те слова, которые он держит в тайне от своих докучливых предков. Мы с женой как-то услышали такое. Были мы в гостях у приятеля (весь из себя ученый-физик), под весьма культурную женщину канала его жена (с переменным успехом), а еще был дивный сын лет четырех-пяти. Его погнали спать, а мы сидели, выпивая и болтая. Вдруг из детской комнаты послышался ангельский голосок ребенка. Обращаясь к матери, он с укоризной говорил:
— Ложись спать, старая жопа, завтра тебя в садик не добудишься!
И я это запомнил от восторга на всю жизнь. А тут в Израиле мне рассказали историю чуть ли не из Талмуда. Якобы к раввину одному пришла молодая женщина и спросила совета:
— Рабби, — сказала она, — у меня дочери уже двенадцать лет, и я хочу с ней поговорить об отношениях мужчины и женщины.
— Конечно, поговори, — ответил раввин, — только вряд ли ты узнаешь что-нибудь новенькое.
Я сел писать стишки, и вдруг судьба мне явно стала помогать — я делал, по всей видимости, то, что я и должен был делать по ее умышлению. Во всяком случае, мне встречные и поперечные подряд стали рассказывать истории про детское всезнание, как бы поощряя будущую книгу.
В одной семье оба родители были врачи. Мать — гинеколог, а отец — отоларинголог (то есть ухогорлонос, как писали в советских поликлиниках). И сына лет восьми однажды спросил кто-то, кем он будет, когда вырастет.
— Врачом, только врачом, — ответил мальчик, — как мама.
— А почему не как папа? — спросил этот кто-то.
— А я в ушах ничего не понимаю, — ответил мальчик.
А из какой-то детской группы (с русским языком) вернулась маленькая девочка, и бабушка ее спросила, что сегодня им рассказывали в группе.
— Нам рассказывали, — охотно ответила внучка, — и еще мы обсуждали сами, что маму надо любить всякую.
Маму надо любить красивую и некрасивую. Маму надо любить, даже если она старая падла.
Вдруг из Америки пришло письмо. Один знакомый (и не близкий) мне писал, как из детского сада вернулся его пятилетний сын и сразу же пошел за кресло в угол, куда ставили его обычно в наказание.
— Ты чего туда поперся? — спросил отец.
— А понимаешь, — объяснил смышленый сын, — мне рассказали в садике стихотворение, я его тебе прочту, ты все равно меня сюда поставишь, так я тебе отсюда и прочту.
И дивный прочитал отцу стишок — мне бы такой хоть раз написать:
Уронили мишку на пол,
оторвали мишке хер,
все равно его не брошу,
он теперь пенсионер.
А молодая женщина мне рассказала о своей растерянности и ужасе, который охватил ее, когда пятилетняя дочь спросила простодушно и доверчиво:
— А мамочка, вы с папой тоже еблитесь?
Итак, я сел писать заведомые иллюстрации к заведомо прекрасным будущим рисункам Саши Окуня. Я знал, с чего начну, — конечно, с детского хулиганства, ибо это — несомненная и сладостная игра.
* * *Я сегодня видел с крыши
много дядей, теть и кошку,
будь немного я повыше,
я б точней метал картошку.
Тот гость у нас бы жил и жил,
но я не знаю кто
вчера лягушку положил
ему в карман пальто.
Ныл с утра дырявый зуб,
и, чтоб легче было,
кинул я соседке в суп
маленькое мыло.
Я купил коробку кнопок
и украл с витрины клей —
хватит этого для попок
всех моих учителей.
Лился дождик монотонно,
скучно было жить на свете,
как пописал я с балкона,
так никто и не заметил.
Даже один чисто еврейский стих я умудрился накропать в возможном детском варианте:
* * *Когда все дружки мои
молоко у мам сосали,
все я делал, как они,
но уже мечтал о сале.
А мечты, переживания, обиды — все ведь по-иному, чем у нас, должно происходить у этих мелких, но уже с несомненностью человеков, думал я, и тень Барто с неслышным осуждением стояла за моей спиной.
* * *Со мной поссорилась подружка,
и дни мои теперь пусты,
а ей приснится пусть лягушка,
ангина, мыши и глисты.
Ты теки, моя слеза,
очень больно папа высек,
папе зря я рассказал
все названия пиписек.
Сегодня взрослые опять
о чем-то спорили отчаянно,
и зря меня прогнали спать
за то, что пукнул я нечаянно.
Света лунного дорожка
красит стену надо мной,
потерплю еще немножко
и сожгу свой дом родной.
Рано мне пока жениться,
очень мало мне годов,
я хочу летать, как птица,
чтобы какать с проводов.
Мне предстояло написать о детской несомненной наблюдательности, ибо видят они и слышат — много более, чем мы предполагаем.
* * *Папа маму раз обидел,
оба жутко злились,
а потом я ночью видел,
как они мирились.
Папа маме не соврал,
он на встрече коллектива,
он из тумбочки забрал
два цветных презерватива.
Я услышал ветки хруст,
я увидел ноги тетки,
тетка писала под куст
из большой сапожной щетки.
А пока шептал уныло
папа мне про баю-бай,
мама гостю говорила,
что наш папа — разъебай.
А познание мира, неотрывное от фантазии и хулиганства? Только тут, хочу признаться, было мне намного легче, ибо у меня, седого дурака, такое же точно восприятие.
* * *У раззяв и у раззявок
в их раскрытом настежь рту
плавно вьются сто козявок
и плодятся на лету.
В пушки, танки и хлопушки
прекращается игра,
от любви к моей подружке
я уписался вчера.
Спать напрасно между кукол
мишке плюшевому дали,
он во сне храпел и пукал,
и они всю ночь рыдали.
Шепча, какой несчастненький
и сил уже в обрез,
кузнечик голенастенький
на бабочку залез.
Возле озера по кругу
скачут восемь лягушат,
это все они друг к другу
ночью трахаться спешат.
Бросил я курить и драться,
не ворую спички,
все хочу я разобраться:
как ебутся птички?
И тут я сделал непростительную глупость: от желания услышать поскорее, как это звучит, я несколько четверостиший прочитал на выступлениях. Поняв немедленно, что взрослым людям — противопоказаны по их душевному устройству наши детские стишки. Да, все хохочут в полный голос, но в глазах у них я вижу — даже не растерянность, а ужас. И я их отлично понимаю. Эту реакцию замечательно мне выразила Дина Рубина — я позвонил ей, прочитал пару стихов и легкомысленно спросил:
