Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий
Все это рассмотрев и обсудив, я безмятежно окунулся в свою светлую и непогрешимую старость. И, ни минуты не кручинясь, признаю, что это омерзительный сезон. А если кто-то думает иначе, пусть он позвонит, и я легко могу его разубедить.
Ах, люди, люди…
Всегда ли люди сами слышат, что они говорят? По-моему, далеко не всегда. В одном немецком городе ко мне после концерта подошел очень пожилой мужчина и молча протянул папку со стишками. Я ее покорно и привычно взял и начал всовывать в сумку, когда старик мне требовательно и категорически сказал, что он уже весьма немолод и поэтому настаивает, чтобы я его стихи прочел немедленно при нем. Я водрузил очки и наскоро пробежал глазами его творения. Опять чистейший мне попался графоман, но с чувством юмора, и я был рад ему сказать, что его стишки (четверостишия, конечно, он поэтому и выбрал меня в жертву) могут пригодиться в дружеском застолье, но тратить деньги на их напечатание я ему просто не советую. Старик обиделся и помрачнел.
— А между прочим, — гордо и заносчиво сказал он мне, — я кандидат наук и был заведующим сектором в большом научно-исследовательском институте!
— Что же вы уехали от такой хорошей работы? — с чисто машинальной вежливостью спросил я.
Старик приосанился и важно пояснил:
— Я уехал от антисемитизма!
— В чем он выразился лично к вам? — спросил я (завсектором все-таки).
Старик мне с пылом объяснил:
— Смотрите-ка, они мне в шестьдесят пятом году объявили строгий выговор. Я им в семьдесят четвертом году говорю: отмените выговор, товарищи, уже прошло ведь столько лет. А они мне отвечают: нет, уважаемый, еще рано отменять ваш выговор. Тогда я на них плюнул и в девяносто первом году уехал.
Я сумел не рассмеяться, но так выразительно задергал ногами, что старик великодушно отпустил меня в сортир. И там немедленно я записал услышанное.
Когда же начал я таскать в кармане записную книжку для таких удач? Первую — в семнадцать лет, по-моему. Я был тогда прыщав, застенчив до наглости и одомашнен, как таракан. Все время я читал, и все прочитанное безо всякого разбора западало в душу. Не было в те годы никакого у меня отборочного вкуса, а по правде говоря, его и посейчас у меня нету. Помирал же я, буквально от восторга помирал — читая стихи Есенина. Поэтому я приобрел себе блокнот и на первой же странице крупно написал: «Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок». Потом он долго у меня валялся в ящике стола, я натыкался на него и снова клал туда же. Так что первая записная книжка появилась много позже. Все услышанное, что казалось мне достойным сохранения, я ревностно туда писал. Но вот беда: я не учился в первом классе и чистописание не проходил. Неясно почему, но мама отдала меня в школу сразу во второй класс. Я помню, мне устроили экзамен, я был должен под диктовку написать несколько фраз. А я забыл, как пишется заглавная буква «д», и горько заплакал. Во второй класс меня все же приняли, но пробел в образовании сказался впоследствии на всей моей жизни: у меня чудовищный почерк, а на закате неудержимо хочется выпить. Да, так вот о почерке — я много записывал, но почти никогда не мог понять, что именно занес я на карманные скрижали. Отчего периодически отчаивался и бросал попытки зафиксировать прекрасные мгновения.
А начавши писать рассказы и стихи, уже таскал я всюду записную книжку, многое заимствуя из устного застольного творчества. О почерке своем все время помня, тщательно выписывал я какое-нибудь ключевое слово в услышанном, так что одну-две записи из десяти мог разобрать наутро. А бывало и такое, что врезалось в память навсегда. В начале шестидесятых я услышал, например, гениальное двустишие мне неизвестной восьмилетней девочки — его я помню посейчас:
У верблюда два горба,
потому что жизнь — борьба.
А за столом тогда было записывать не просто неудобно, а скорей даже опасно для репутации — никто из самых забубенных собутыльников не жаждал, чтоб фиксировались его устные речения. Поэтому повадился я бегать как бы по нужде, и там коряво, но записывал. При обыске и аресте забрали у меня большую гору записных книжек — я о них жалею до сих пор. Никто в них ничего не прочитает, ведь менты не знали, что я не учился в первом классе. А недавно мне попался коллективный сборник фантастических рассказов, был там и мой, одну историю я из него прочел как заново, уже не помня напрочь, где услышал. Ясно только, что ее мне излагал завзятый алкоголик.
По России ходит, всюду пребывая одновременно, некий невидимый тип, которого зовут Аркадий Иванович. Он появляется везде, где люди выпивают. Аккуратно и разборчиво он пишет в записную книжку, кто и сколько выпил. Это ему нужно потому, что утром он (опять-таки незримо, ибо изнутри) приходит к каждому и требует свою долю от вчерашнего. Общается он непосредственно с душой любого выпивохи, понукая утром выпить эту долю. Ибо достается она — внутреннему Аркадию Ивановичу, а должник испытывает облегчение и даже некое блаженство: исчезает полностью плохое самочувствие от выпитого накануне лишка. Этот высокий миф облагородил, без сомнения, нашу потребность опохмелиться после вчерашнего.
И еще одна там есть забавная история. Один матерый журналист спросил у своего такого же коллеги, не читал ли тот его вчерашнюю статью. На что коллега, оскорбившись, заявил:
— Вы хулиган, я Льва Толстого не читал!
В те годы я подряд и безо всякого стыда вставлял услышанное мной во все, что я писал. Я и сейчас так делаю, хотя порой бывает стыдно. Я тогда борюсь с собой и непременно побеждаю. Ведь, как давным-давно уже сказал философ Эпиктет в беседе с Гераклитом: люди с совестью и люди без нее — все поступают одинаково, только люди с совестью вдобавок мучаются от содеянного. Но пишущий да обрящет, как говорил Нерон, отравляя писателей.
Рассказов я тогда штук десять написал. И жалко, что я некогда их утопил в помойном ведре вместе со всей любовной лирикой и письмами — ответами из журнальных редакций, где советовали мне работать над собой и читать побольше классиков.
А я читал их и читаю посейчас. Настолько вдумчиво, что, ежели мне надо, с легкостью цитирую при случае по памяти. И никогда потом цитату в тексте не ищу, чтобы проверить, потому что знаю точно: ее там нет. Однако же по звуку и по содержанию она вполне могла там быть, поэтому я привожу ее, не сомневаясь и не мучаясь раскаяньем. Когда-то у меня приятель был, заметный публицист из самиздата. Он по пьянке мне признался грустно, что давно уже ничего не читает — просто не в состоянии прочесть больше страницы любого текста: тут же его тянет возражать и дискутировать.
Я же лично — я не только письменные, я и устные почитаю очень тексты, потому что человеческая наша дивная натура сплошь и рядом в них просвечивает ярко и мгновенно. Мне недавно позвонила родственница (я ее не видел отродясь и, даст Бог, не увижу), чтобы похвалить меня за помощь одной другой родственнице:
— Вы абсолютно правы, — с жаром сказала она, — и мой пожизненный девиз такой же: отдавать и отдавать! Вот у меня в Америке есть брат, так он мне постоянно помогает.
Как-то в одном американском городе у меня был домашний концерт. Публики собралось много, но была она какая-то вся снулая, надменно-вялая, и моя приятельница (привезшая меня туда) очень за меня страдала. Но в антракте вдруг увидела она тесно сгрудившуюся кучку женщин и услышала слова:
— Это потрясающе! Он просто потрясающий! Он — феномен!
Приятно удивившись и обрадовавшись, моя приятельница подошла поближе. Речь держала яркая блондинка очень средней моложавости и выговаривала с пафосом последние слова:
— Он гений! И я только у него делаю по пятницам прическу!
Люди постоянно и великодушно подкидывают щепки в костер моего восхищенного изумления перед великим разнообразием наших душевных проявлений. Как-то после выступления в Москве ко мне вальяжно и величественно подошла очень корпулентная женщина и, сладко улыбаясь, протянула мне столь же пухлую книгу.
— Я жена поэта Ерухимовича, — с ласковой интимностью сказала она, — он так любит ваше творчество, он даже вам немного подражает. Это его книга, напишите ему здесь какие-нибудь теплые слова.
Я наугад раскрыл книжку и тихо ахнул.
— Это не подражания, — сказал я сдержанно, — это просто мои четверостишия.
— Вот видите, — неясно ответила жена поэта Ерухимовича, — он так любит ваши стихи, что они ему как свои. Напишите ему теплые слова!
Я бы ему лучше вслух сказал, подумал я, но взял себя в руки и с елейной вежливостью отказался.
Мог ли я не записать такое? А дивные и грустные слова той пожилой женщины, что как-то в Ашкелоне специально пришла за сцену, чтобы рассказать, как она скучает по родному городу Виннице? И по еде, которую она там ела. А разве здешняя хуже? — спросил я. И женщина сказала, оживившись:
