Вся правда о Муллинерах (сборник) (СИ) - Вудхауз Пэлем Грэнвилл
— Так он богат, зануда этот? — с интересом спросила Глэдис.
— Очень и очень.
— В таком случае, — сказала Глэдис, — считай, что я беру свои возражения назад. Солидный чек от благодарного котолюба, бесспорно, придется весьма кстати. Мы бы смогли пожениться уже в этом году.
— Вот именно, — подтвердил Ланселот. — Гнусная перспектива, конечно, но раз уж мы решили, то чем скорее покончим с этим делом, тем лучше, верно?
— Абсолютно.
— Так заметано: я беру опеку над котом.
— И правильно делаешь, — сказала Глэдис. — А пока ты не мог бы одолжить мне гребешок? У тебя в спальне имеется такая штука?
— А зачем тебе гребешок?
— Да мне за обедом суп в волосы попал. Я сейчас.
Она выбежала за дверь, и Ланселот, вновь взяв письмо, обнаружил, что не прочел его продолжения на обороте листка.
А там было написано следующее:
P.S. Посылая Уэбстера в твой дом, я действую не только из желания устроить верного друга и товарища наилучшим образом, но мной движет и иное побуждение.
Я полагаю, что общество Уэбстера окажется неизмеримо полезным для тебя как в моральном, так и в воспитательном отношении. Смею надеяться, что его появление под твоим кровом явится поворотным моментом в твоей жизни. С неизбежностью пребывая среди распущенной и безнравственной богемы, в этом коте ты обретешь пример достойного поведения, который, без сомнения, послужит противоядием от отравленной чаши соблазнов, каковую, надо полагать, к твоим губам подносят ежечасно.
P.P.S. Сливки только днем, а рыбу не чаще трех раз в неделю.
Ланселот перечитывал эти наставления во второй раз, когда в дверь позвонили и он увидел на крыльце мужчину с корзиной, закрытой крышкой. Корректное «мяу» из ее недр не оставило сомнений в содержимом, и Ланселот отнес корзину в студию, где разрезал бечевку.
— Э-эй! — рявкнул он, подойдя к двери.
— Что еще?! — взвизгнула сверху его нареченная.
— Кот прибыл.
— Хорошо. Сейчас спущусь.
Ланселот вернулся к корзине.
— Здорово, Уэбстер! — сказал он бодро. — Как делишки, приятель?
Кот не ответил. Он сидел, склонив голову, умываясь и причесываясь, как и принято после железнодорожного путешествия.
Для облегчения этих гигиенических операций он вытянул одну ногу, держа ее на весу. И тут Ланселоту вспомнилось старинное поверье, о котором он в нежном детстве услышал от своей нянюшки. Если, сказала эта женщина, подкрасться к кошке, когда ее нога вытянута на весу, и дернуть за эту ногу, загадав желание, то желание это сбудется не позже чем через тридцать дней. Такое вот милое суеверие, и Ланселот решил, что теорию следует проверить на практике. А потому он с опаской подкрался и уже протягивал руку в намерении дернуть, когда Уэбстер опустил ногу, обернулся и поднял глаза.
Он поглядел на Ланселота, и внезапно Ланселот мучительно осознал, какую недопустимую вольность чуть было себе не позволил.
До этого мгновения Ланселот Муллинер (хотя, казалось бы, постскриптум дядюшкиного письма должен был его насторожить) понятия не имел, какого кота он принял под свой кров. Теперь в первый раз он посмотрел на Уэбстера внимательно и увидел его как единое целое.
Уэбстер был очень большим, очень черным. Он производил впечатление кота сдержанного, но крайне глубокого. Потомок старинного церковного рода, чьи предки церемонно ухаживали за своими избранницами под сенью соборов и на кирпичных оградах епископских дворцов, он обладал тем благолепием манер, какое отличает князей церкви. Его чистые глаза смотрели ясно и невозмутимо и, казалось, проникли в самые дальние уголки души Ланселота, который не замедлил почувствовать себя ужасно виноватым.
Когда-то давным-давно, в дни своего буйного детства, Ланселот, проводя летние месяцы в резиденции настоятеля, настолько забылся под влиянием лимонада и первородного греха, что пульнул в ногу старшего каноника из своего духового ружьеца. А обернувшись, обнаружил, что гостивший у настоятеля архидьякон наблюдал всю эту сцену в непосредственном его тылу. И то, что он почувствовал тогда, встретив взгляд архидьякона, Ланселот ощутил теперь под безмолвным взором Уэбстера.
Уэбстер, правду сказать, бровей не поднял. Но потому лишь, сообразил Ланселот, что таковых у кота не имелось.
Ланселот попятился, залившись краской.
— Прошу прощения, — пробормотал он.
Наступила пауза. Уэбстер продолжал сверлить его взглядом. Ланселот отступил к двери.
— Э… извините… я на минутку, — промямлил он и, бочком выбравшись из комнаты, помчался наверх в полном расстройстве чувств.
— Знаешь… — начал Ланселот.
— Ну, что еще? — спросила Глэдис.
— Тебе зеркало больше не нужно?
— А что?
— Э… я подумал, — сказал Ланселот, — что мне надо бы побриться.
Девушка изумленно уставилась на него:
— Побриться? Так ты же брился всего позавчера.
— Знаю. И все-таки… то есть… ну, в знак уважения. Кот, понимаешь?
— Что — кот?
— Ну, он как бы ожидал, что я… Сказано, собственно, ничего не было, но понять было нетрудно. Вот я и подумал, что быстренько побреюсь и, может быть, переоденусь в мой синий шерстяной костюм.
— Наверное, ему пить хочется. Дай ему молока.
— Ты думаешь, можно? — сказал Ланселот с сомнением. — Понимаешь, я ведь не настолько близко с ним знаком. — Он помолчал, а потом продолжал нерешительно: — И вот что, старушка…
— А?
— Я знаю, ты не рассердишься, что я об этом упоминаю, но у тебя нос в чернильных пятнах.
— Конечно. Нос у меня всегда в чернильных пятнах.
— Ну, а ты не думаешь, если быстренько потереть кусочком пемзы?.. Ты же знаешь, как важны первые впечатления…
Глэдис выпучила на него глаза.
— Ланселот Муллинер, — заявила она, — если ты думаешь, что я обдеру себе нос до костей ради какой-то паршивой кошки…
— Ш-ш-ш! — в агонии перебил Ланселот.
— Пойду вниз, погляжу на него, — сказала Глэдис, надувшись.
Когда они вошли в студию, Уэбстер с брезгливостью созерцал иллюстрацию из «La Vie Parisienne», [33] украшавшую одну из стен. Ланселот торопливо содрал ее со стены.
Глэдис смерила Уэбстера недружелюбным взглядом:
— А, так вот этот паршивец!
— Ш-ш-ш!
— Если хочешь знать мое мнение, — сказала Глэдис, — этот кот жил чересчур вольготно. Ублажал себя, как мог. Посади-ка его на диету.
По сути, ее критика не была необоснованной. Бесспорно, во внешности Уэбстера просматривался отнюдь не просто намек на embonpoint. [34] Он обладал той благообразной упитанностью, которую мы привыкли ассоциировать с обитателями резиденций при соборах. Однако Ланселот тревожно поежился. Он так надеялся, что Глэдис произведет хорошее впечатление, а она с места в карьер принялась допускать одну бестактность за другой.
Он томился желанием объяснить Уэбстеру, что у нее просто манера такая, что в кругах богемы, где она блистает, доброжелательное подшучивание над наружностью общепринято и даже очень высоко ценится. Но было поздно. Непоправимое произошло. Уэбстер надменно отвернулся и молча удалился за диван.
Глэдис, ничего не заметив, начала прощаться.
— Ну, наше с кисточкой, — сказала она весело. — Увидимся через три недели. Наверняка вы с этим котом загуляете, стоит мне выйти за дверь.
— Ну пожалуйста! — простонал Ланселот. — Прошу тебя!
Он заметил кончик черного хвоста, торчащий из-за дивана. Кончик этот слегка подергивался, и Ланселот понимал его с полуподергивания. С гнетущим отчаянием он убедился, что Уэбстер уже вынес приговор его невесте, осудив ее как недостойную пустоголовую ветреницу.
Примерно десять дней спустя Бернард Уорпл, скульптор-неовортуист, завернув перекусить в «Лиловую куропатку», увидел там Родни Сколлопа, выдающегося юного сюрреалиста. Они потолковали каждый о своем искусстве, а потом Уорпл спросил:
