Леонид Соловьев - Повесть о Ходже Насреддине
— Слушаю и повинуюсь.
С этими словами вор удалился на поиски уединенного ночлега.
Прятаться он умел. Без особого труда он разыскал неподалеку маленькую пещеру, очень уютную. Вход в нее прикрывался густыми зарослями — надежной защитой от чужих взглядов. Эта пещера сохранилась и посейчас в тех местах под названием: "Обиталище благочестивого вора". Но из теперешних чоракцев ни один толком не может объяснить ее названия: о каком воре идет речь, что это был за вор, оставивший здесь на века свой неизгладимый след? Пусть же послужит наша книга к рассеянию мрака неведения и в этом тихом уголке земли, ибо познание мира собирается крупинками, и никакая крупинка не бывает лишней.
До темноты вор успел нарвать сухого плюща и устроить себе постель. Сооружение очага и все остальное он отложил до утра. Уже наступала ночь; тонкие облака, наплывая на луну, порой превращали ее сияние в светлый туман; в кустах, осеребренных луной, пробежал, тихо шурша, кто-то маленький, на мягких лапках. Сонливо пискнула разбуженная птичка.
Вор бросился на постель, вытянулся. Глаза его слипались, в ногах после трех походов переливалась гудящая тяжесть.
Через минуту он спал — крепко, спокойно. И во сне улыбался, видя, может быть, дедушку Турахона.
Спал в своей хибарке и Ходжа Насреддин; перед ним во сне качалась яблоня, увитая шестью разноцветными лентами.
Спал Агабек, сладострастно чмокая толстыми губами: ему снилась Зульфия, которую наутро ожидал он в свою паутину. Мерзостный паук, напрасные мечтания! Вместо бабочки ему для гнусной и хищной трапезы был уже приготовлен шершень! Что же касается бодрствующих, то в эту ночь их было не двое, как обычно, а трое: старый Мамед-Али тоже не спал, охраняя драгоценности, запрятанные глубоко в изголовье.
Саид и Зульфия беседовали в саду, на своем обычном месте — у водоема, в тени карагача:
— Теперь ты убедилась, Зульфия?
— Саид, мой дорогой, я ничего не понимаю! Кто он, этот незнакомец, наш покровитель, наш друг?
— Не знаю, Зульфия, — он не говорит своего имени… О, как я счастлив!
— И я счастлива. Саид!
— Навсегда?
— Навсегда! Скорее этот карагач превратится в тростинку, чем я тебя разлюблю!
Карагач слушал и не удивлялся: он видел многих влюбленных на этой скамье, слышал много нежных слов, повторяющихся из поколения в поколение, и знал, как быстро — по его вековому счету — превращаются пылкие любовники в дряхлых стариков и трясущихся беззубых старух, выходящих перед могилой посидеть на эту же самую скамью, — но только днем, чтобы погреть на солнце холодную медлительную кровь, что когда-то искрилась и пенилась, подобно молодому вину.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
— Самое время начинать полив, — весело сказал Агабек, явившись утром к отводному арыку. — Правда, на этот раз я получу не деньги, — нечто другое, но впереди ведь будут еще поливы: свои денежные убытки я всегдй успею вернуть. Я не прогадал.
Кротко синело озеро; вверху так же кротко и умиротворенно синело небо, глубокое, прохладное, увлажненное ночными туманами — сонным дыханием земли.
— Хозяйничать у воды придется сегодня тебе одному, я буду занят, — продолжал Агабек. — Сейчас приведут эту девушку. Да вон, уже ведут… Ходжа Насреддин глянул в сторону селения. К озеру по дороге направлялась кучка людей.
— Но я не вижу среди них девушки.
— Как не видишь?
Агабек воззрился на дорогу. Потом, с недоумением, — на Ходжу Насреддина:
— Посмотри внимательнее, Узакбай, у тебя глаза острее моих.
— Одни старики, — подтвердил Ходжа Насреддин.
— Понимаю! — зловеще сказал Агабек. — Они идут опять клянчить! Но я не из тех глупцов, которые поддаются на уговоры и обмякают от слез. Посмотри, как я сейчас их отделаю!
Он надулся, растопырил локти; глаза его сузились, борода выпятилась, затылок напружился, волосатая шея ушла в плечи.
Старики приблизились.
Впереди шел Мамед-Али. Еще вчера жалкий, трепетный, он за одну ночь словно бы вновь родился. Он шел твердой поступью и смотрел в лицо Агабеку прямо и смело, как равный.
За ним шли двое земледельцев, кузнец, гончар, коновал и позади всех — чайханщик Сафар.
Мамед-Али поклонился без раболепия, не слишком утруждая свою старую спину:
— Пришел срок полива, и мы хотим получить воду.
Остальные огладили бороды, призывая благословение аллаха на свой урожай.
— Получить воду? — грозно вопросил Агабек. — Но чем вы думаете платить за нее? Мое условие тебе известно, старик: твоя дочь.
— Моя дочь — не товар для торговли, — ответил Мамед-Али с твердостью и достоинством, которых вчера нельзя было предположить в нем.
Ходжа Насреддин готов был кинуться к нему с объятиями за этот смелый ответ. Старик подтвердил одну из наиболее дорогих его мыслей: свобода от голода и страха — вот что нужно человеку, чтобы извергнуть из своей крови низменную рабью каплю!
Агабек с удивлением смотрел на Мамеда-Али: откуда набрался старик такой дерзости?
— Чем же думаешь ты заплатить?
— Вот! — Старик вытащил из пояса кожаный потертый мешочек.
— Это что?
— Посмотри.
Агабек взял мешочек, рванул завязки.
Стоявший позади всех Сафар вытянул хилую шею. И на этот раз он остался верен себе: убежден, что все это окончится не к добру и драгоценности окажутся, конечно же, поддельными, как он и предсказывал утром в чайхане. Удивительный человек, — он умел спрятаться от радости, если даже она сама летела к нему!
Остальные безмолвствовали, равно готовые и к победному торжеству, и к постыдному бегству.
Увидев золото, камни, Агабек переменился в лице:
— Где ты взял?
— Нашел.
— Нашел?… Где?
— В своем саду, под корнями яблони.
— Мамед-Али, ты рассказываешь мне сказки!
— Я слишком стар для этого. Да и не все ли тебе равно, где я взял?
— Странно… И подозрительно, — пробурчал Агабек, высыпая на ладонь драгоценности. Под утренним ярким солнцем они горели еще ослепительнее, чем вчера, под лучами заката.
— Знающие люди говорят, что они стоят много дороже четырех тысяч, — начал Мамед-Али.
— Знающие люди! — прервал Агабек. — Где ты здесь ухитрился найти знающих людей — среди такого же неотесанного мужичья, как сам! — Он спрятал драгоценности в карман. — Хорошо, я согласен. Узак-бай, пусти воду!
Лязгнул ключ. Ходжа Насреддин снял замок. Старики — по два с каждой стороны — взялись за ручки ворота. Ржавые цепи натянулись, ставень пополз вверх, вжимаясь в забухшие пазы. Вода, образуя стекловидный вогнутый изгиб с длинными крутящимися воронками по краям, хлынула под ставень, в лоток. Ее журчание усиливалось, переходя в ровный гул; она бежала по сухому руслу арыка, гоня перед собой мутный пенистый гребень, слизывающий сухие листья, веточки, птичьи перья, — все, что попадалось на пути. Вдоль арыка словно развертывался блестящий гладкий шелк, стремительно застилая дно.
Вода! Издали донесся частый звон мотыги о мотыгу: вода подошла к полям. Через минуту звон повторился, отдаваясь в разных концах: вода разливалась, даруя жизнь растениям, деревьям, а через них — и людям. Мамед-Али склонился к арыку, благоговейно омочил седую голову, бороду. Старики молились.
Весь день чайхана Сафара пустовала: мужчины были все на полях. Только вечером, уже в сумерках, они разошлись, поручив надзор за поливом особо доверенным старикам, известным своею честностью. Стариков обязали всю ночь посменно охранять ответвления главного арыка, неусыпно следить, чтобы каждое поле, каждый сад получили полностью свою воду, и ни одна капля не ушла на сторону. Водяной вор Ка-миль, с молодых лет бессчетно избиваемый односельчанами за кражу воды, был на этот раз передан под надзор муллы, который мудро решил посадить его внутрь минарета, где и запереть до утра на замок.
Поднявшаяся луна увидела под собою те же поля и сады, но теперь на них была брошена сверху путаница серебряных нитей — то блистали, струились, бежали во все концы полные водою арыки, переплетаясь, расходясь и снова сливаясь. И тишина была в эту ночь особенная: вся в переливах тихого журчания, затаенного плеска и бульканья; порою слышалось неясное чмоканье, как будто сама земля, почуяв на себе прохладную, влагу, шевелилась и вздыхала сквозь сон.
Люди так устали на полях, что, разойдясь по домам, легли сразу спать. В чайхане коротали ночное время только четверо стариков, которым в полночь предстояло выйти на охрану воды. Разговор шел, конечно, о вчерашней находке Мамеда-Али. Сам он участия в разговорах не принимал: сегодня уже столько раз повторял эту историю каждому чоракцу в отдельности, что вконец изнемог и теперь ограничивался лишь бессловесными звуками: в знак подтверждения — мычал, в знак отрицания — щелкал языком.
— Не сами же они выросли под яблоней, эти драгоценности! — воскликнул Сафар.
