Валерий Попов - В городе Ю.: Повести и рассказы
Да. Замечательно! Опера «Кэтс»! Сколько раз я тыкал его грязной расцарапанной мордой в календарь: «Не март еще! Ноябрь! Рано вам выть!» Бесполезно.
Я вышел на кухню, посмотрел на часы. Четыре! О Боже! Хотя бы перед таким днем, который нам предстоит, дали бы выспаться, но всем на все наплевать, акромя собственной блажи! А приблизительно через два часа начнется другая мука, более гнусная.
В отчаянии я плюхнулся в жесткую кровать. «Ну, что за жизнь?!» Дикие голоса в гулком дворе тянулись, переливались, составляя что-то вроде грузинского хора, и теперь я уже ясно различал речитативы нашего гада. Действительно: солист!
Одна наша подруга, поглаживая это чудовище, вернувшееся с помойки, ласково предложила нам его кастрировать, по дружбе за полцены: чик — и готово, он даже ничего не поймет. Но мы хотя бы не будем чувствовать моральных мук за то, что творится во дворе, и сможем наконец возмущаться, как благородные люди!
Но — пожалели. И как правильно говорят: ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Вкушаем плоды.
В промежутках между двумя ужасами — вдруг прервавшимся и другим, надвигающимся — я вроде бы успел задремать в начавшей слегка светлеть комнате, но спал я весьма условно: все видя, все помня, все слыша и за все переживая.
Где-то в половине шестого залаял пес, и мне показалось, что я слышу, как пришла дочь… второй уже месяц, однако, это кажется.
Та-ак. Пошло!.. Завывание первого душегуба. Потом второго. И все их отдельные голоса я тоже уже различаю — сделался ценителем. Накупают свои «тойоты» на помойках, и каждое утро мы доплачиваем за это — совершенно невинные. Сипенье, надсадный хрип полусдохшего мотора. Часовая порция газа. Громкое захлопывание форточки на них не действует. И вот под окнами уже хрипит и дышит целое стадо — на этот раз не только рваное, но и ржавое!
Некоторые, оставшиеся почему-то веселыми друзья нынче спрашивают меня: «Что случилось? Ведь ты же был самым светлым из нас — почему же так потемнел?» Тут потемнеешь!
«Утро в газовой камере». Записки оптимиста.
Когда-то в квартире под нами жил милиционер с двумя пацанами, потом его убили бандиты. И (надо же, какое благородство!) самый главный бандит женился на вдове, усыновил пацанов и теперь любовно ерошит их короткие бандитские стрижки. И весь двор теперь, естественно, их — бандитская стоянка. Правда, и их окна тоже выходят сюда. Слабое утешение!
Снова проснулся я от собачьего лая — жена, как-то сохраняющая в таких условиях остатки бодрости, выходила с псом.
Еще пару минут полупрозрачного, призрачного сна…
Народные мстители
Печально понимать осенью, что лета фактически и не было! Чтобы увидеть лето, надо было поехать на дачу, а чтобы в этом году снять дачу, нужно было сдать кому-то свою квартиру. А кому сдать? Естественно, иностранцу — кому еще?
Еще в апреле я начал звонить. Обидно, конечно, будет — проходить мимо своего дома, приезжая в город… но что делать?
Ничего! Хлебнут горя! Они и не догадываются еще ни о чем! «Наш ответ Чемберлену»… Комары! Они и не догадываются еще, насколько это серьезно…
Пока что мы проверяли это оружие на себе. И наш неугомонный кот помогал. Марля, натянутая на форточки, слегка спасала, и даже удавалось иногда заснуть… но он был начеку! Тут же с диким воем его морда вдавливалась в марлю снаружи — ему непременно нужно было проникнуть домой, видимо, чтобы сообщить о своих победах и поражениях. После пятиминутного воя марля освобождалась от кнопок, угол ее приподнимался… и вместе с котом врывались комары!
Но этого десанта было мало — через минуту он начинал рваться обратно, и снова отстегивалась марля — и навстречу коту снова летели комары!
Мы лежали в отчаянии… вроде бы тишина… и — нарастающий звон: вот и авиация!
И тут же в марлю вдавливалась морда кота: ему нужно было домой, попить водички и заодно впустить новую стаю кровопийц!
Бледные, в желваках, сидели мы по утрам на кухне.
— Ничего! Скоро эти тут будут жить! Тогда посмотрим! Только марлю надо пока снять, чтобы не догадались.
— Боюсь, что по нам догадаются,— говорила жена.
Но беда пришла с другой стороны.
Замок в нашем подъезде был разбит, что многие принимали за приглашение, а когда замок чинили — его снова разбивали. Интересная шкала человеческих слабостей предстала перед нами! Как раз под нашей кухней была ниша с мусорными баками, и, казалось бы, проще всего было облегчиться там, но некоторые оказывались настолько стеснительными, что входили для этого на нашу лестницу, а некоторые, наиболее застенчивые, поднимались до второго этажа, до наших дверей.
— Опять застенчивый пришел! — говорила жена, как только внизу стукала дверь.— Неудобно прерывать!
Но — к приходу иностранцев…
Уже перед приходом агента жена вымыла лестницу, и все сияло.
— Нам нравится, что вы интеллигенты! — сказала агент.
— А он, надеемся, тоже приличный? — поинтересовались мы.
— Он англичанин! — сказала она.— И, конечно, интеллигент.
— Профессор?
— Почему? Бригадир грузчиков. Он приезжает сюда, чтобы учить наших грузчиков работать.
— Великолепно. Действительно, замечательно. А когда он придет?
Она посмотрела на изящный циферблат.
— Через час.
Только бы эти народные мстители не устроили засаду, не возвели баррикады! Пятьдесят минут я дежурил на площадке… Все спокойно! Но не бывает же такой прухи, чтоб именно сейчас! Обнаглев, я даже поставил чай.
Жена глядела во двор, под арку, расплющив о стекло половину лица.
— Идут! — воскликнула она.
— Где? — Я подошел к ней.
О! Она не сказала, что он негр! Впрочем — замечательно!
Агентша плавно обводила рукой наш двор, памятник архитектуры. Негр одобрительно кивал.
Вот — счастье!
Стукнула дверь… они вошли на лестницу… сердце заколотилось… и тут же они вышли. Не оборачиваясь, они пошли со двора… Что такое? Впрочем, я уже понял — что! Я выглянул на лестницу. Эти народные мстители, борющиеся против иностранного нашествия, возвели баррикады из самого доступного материала — напрудили пруды! Как они оказались на лестнице, ведь никто не входил! Сидели в засаде? Проникли через чердак? Какая разница! И бессмысленно с ними бороться! Комары будут кушать нас, а не классовых врагов!
Временно исчерпав свои ресурсы, мстители исчезли — мы ходили по лестнице почти свободно, но больше гостей не приглашали…
Грустное лето — под лозунгом: но зато хоть посмотрим наш город. Одинокие блуждания. Город и вправду красивый, но запущенный. Ржавые баржи, бомжи… им мы, наверное, и обязаны тем, что в это лето сохранили свободу.
Волнующие, но давно знакомые истины: Фонтанка по-прежнему впадает туда же, а Мойка по-прежнему вытекает оттуда же.
Наполненный светлой грустью, я вернулся после одной из этих прогулок и обомлел… Снова изобилие! Но сейчас-то зачем? Ведь ясно же, что мы навеки порвали с иностранцами — теперь-то зачем?.. Нет ответа. Это было уже просто буйство красок, излишества гения, искусство ради искусства.
Говорят, видеть много дерьма во сне — к богатству, но наяву — вовсе не обязательно.
Звонок на двери зачем-то искорежен мощным ударом… тоже — излишество: кто же может добраться теперь до нашей двери и нажать звонок? Эх, не бережете вы своих талантов!.. Здравствуй, лето.
Конец интеллигента
Но и осень, увы, не принесла никакого оживления в мою жизнь. Обычно каждый сентябрь начинались суета в клубе, толкотня в издательствах. А теперь — словно этого и не было никогда — клуб сгорел, издательства исчезли. И именно мы все это смели заодно с ненавистным строем — так что жаловаться не на кого, увы!
Писатель Грушин пригласил меня на свой юбилей, но проходило это далеко уже не в ресторане, а почему-то в Доме санитарного просвещения.
— А вот и наш классик! — воскликнул Грушин, только я появился в конце практически пустого зала… Делать нечего, радостно улыбаясь, я направился к сцене, и вдруг Грушин сказал: — Он болен, очень болен. И приехал издалека! Он болен, но нашел-таки силы прийти! Поприветствуем его!
Я так и застыл с ногой — поднятой, чтобы войти на сцену… Почему это я «очень болен», черт возьми?! И почему это я «приехал издалека»? Так надо Грушину, чтобы показать, что даже очень больные люди буквально приползают на его юбилей! Черт знает что нынче делается для того, чтобы удержаться на поверхности,— и все, зная мое слабоволие, пользуются этим. Ну, ладно уж. Я болезненно закашлялся, лишь бы Грушину было хорошо. Даже когда приезжал с друзьями на юг, и там чувствовал неловкость, что горы не такие уж высокие, а море не такое уж синее — словно я в этом виноват!
— К сожалению, ему надо идти! — вдруг объявил Грушин, только я взялся за скромный бутерброд.
