Леонид Лиходеев - Я и мой автомобиль
— А карандаш где?
— Я вам серьезно говорю! — оборвала Анютка и протянула визитную карточку. — Можете приложить к делу.
Надо было сказать «приобщить», но Анютка и без того напроизносила этих дурацких слов достаточно. Когда она с Сергеем разводилась, ей и говорить ничего не пришлось — все было написано, только подписала. А тут дело о жизни шло, и не захочешь — запомнишь.
Следователь карточку принял, повертел, прочитал вслух:
— «Роман Романович Крот». — Сказал: — Крот… Поглядим, что он выроет… А второй кто? И.В.Карпухин? И.В. Иван Васильевич, что ли?
— Не знаю, — ответила Анютка как отмахнулась, — мы с ним не знакомы.
Следователь посмотрел на Анютку пытливо: не врет? Но про себя решил, что врет. «Ловко сработано, кто же это ее надоумил?»
— Ну, а третий кто? — спросил следователь. Анютка прочитала с листочка:
— Яковлев Иван Ефимович…
— Я-ков-лев… Этого с пудреницы списала? Он вам и карандашик предоставил?
Анютка совсем освоилась:
— С пудреницы… И карандашик предоставил! Показать? Вот пудреница, а вот карандашик.
Но следователь от пудреницы отказался. Только спросил:
— Что же это вы раньше молчали, обвиняемая? Смотри какие свидетели! С визитными карточками!
— Зачем же людей беспокоить? Люди солидные, занятые… Следователь дернулся, как муху пришиб, и скороговоркой:
— Откуда вам известно, что они солидные и занятые? Вы их знаете?
Замахнулся, да промахнулся. Анютка вспыхнула:
— У нас все советские люди солидные и занятые!
И понял следователь, что ему придется по новому разу вести эту канитель. А так все было ясно! Что за люди! Недаром он не любил обвиняемых, которые шебуршили. Ему нравились обвиняемые серьезные, которые не тянут резину, знают свое положение и не качают прав. Потому что качай не качай, а выше закона не прыгнешь. У него, следователя, тоже работка не легкая, и обвиняемым хорошо бы это знать. Хорошо бы им знать, что и он человек и над ним начальство. А начальство не уважает, когда ему голову морочат. «Ну, ладно, — подумал следователь, — раз ты такая, так и я такой. Не хочешь восемь лет — получишь червонец». И как бы в последний раз сказал:
— Обвиняемая, ставлю вас официально в известность, не вводите следствие в заблуждение. Ваше чистосердечное признание может смягчить приговор суда… Учтите, вас не взяли под стражу, мы вам доверяем… Но ваши запирательства к добру не приведут, а только вам же будет хуже… Если выяснится, что свидетели подставные, пеняйте на себя… И им тоже не поздоровится… Так им и скажите, хотя вы с ними незнакомы. Я должен вас об этом предупредить, если им себя не жалко… Пока не поздно…
— Прошу вызвать свидетелей, — заученно сказала Анютка и посмотрела в глаза следователя не только что весело, а даже как-то нахально.
— Идите! — хлопнул рукою по папке следователь. — Идите, обвиняемая Сименюк! Вас вызовут!
От автора
Яков Михайлович Сфинкс открыл мне дверь, повел в комнату и усадил на диван. Я посмотрел в окно. Небо было серое, как конь в яблоках. Снежинки оседали медленно, как воспоминания о невозвратном прошлом. Они стелились плавно, безнадежно и навсегда. Некоторые наименее удачливые цеплялись за стекло, таяли и скатывались чистыми слезами. Дом гудел Новым годом — десятиэтажный корабль, плывущий сквозь легкую порошу вперед.
— Жена ушла к дочке, — сказал Яков Михайлович, — она им зажарит гуся и помоет посуду… Хорошо, что ты зашел: я давно уже ни с кем не разговаривал…
Я попытался утешить своего старого учителя:
— Яков Михайлович! Всю жизнь вы только то и делали, что разговаривали! У вас просто заслуженный отдых!
Он сказал:
— Я не разговаривал. Я — говорил. Я говорил, а вы — молчали. Чему я вас учил, ты не помнишь?
— Как же! — оживился я. — Многому! Например, про колесо истории, которое нельзя повернуть вспять. Было очень интересно… Напрасно вы грустите, Яков Михайлович. Можно спросить любого вашего ученика про это замечательное колесо, и он вам ответит, что вы были правы!
— Спасибо, — сказал он. — Жаль, я не успел вам сказать, что колесо это надо смазывать, иначе оно будет страшно скрипеть…
— Пусть это вас не заботит, Яков Михайлович! Это мы поняли под влиянием объективной реальности. Честное слово! По крайней мере, почти то же самое говорит один мой знакомый перипатетик Генка.
— Он у меня учился? — спросил Сфинкс.
— Не думаю… Он дошел до этой мудрости своим прагматическим умом. Он слесарь.
За стеклом возник слабоосвещенный предмет, плохо различимый, но несомненно спускающийся с неба. Он парил вниз, слегка раскачиваясь. Большая кастрюля, подвешенная к веревке, опустилась на балкон с медлительной скоростью снега. Что-то слабо звякнуло, и веревка взлетела вверх, болтая двумя крючками.
— Что это, Яков Михайлович? — удивился я.
— Вздор… Это Михаил приспособился с балкона брать закуску. Как представитель ищущего поколения, Миша Архангел постоянно искал что-нибудь, что плохо лежит. Вероятно, Сфинкс признавал за ним его историческое право и поэтому не придавал значения его действиям. Он внес вернувшуюся с чердака кастрюлю с капустой и достал старый штофик не то водки, не то коньяка, и было видно, что не пил он из этой посудины, может быть, со времен святого Августина…
— Ну, — улыбнулся Сфинкс, наливая в рюмочки, — помнишь стихи? «Едва заря подъемлет вежды, проводим старые заботы и встретим новые надежды!»
…Зелье в штофике было горьким, но приятным и домовитым. Мы выпили еще по одной.
Сфинкс посмотрел на мои ноги с запоздалым интересом:
— Обокрали?
Я рассказал ему о нашествии Маши. Он покачал головою поощрительно:
— Ты встречаешь Новый год с чувством исполненного долга.
Возле дивана на трехногом столике лежали навалом книги. Они были старыми, с ятями, почтенные книги, никому уже не нужные и существующие сами по себе. Тишина жила в доме, теплая тишина, прерываемая глухой возней за стенами. Там что-то кричали, как в пустой молочной цистерне.
Цветы с книжных шкафов канительно тянулись до паркета. Между шкафами висела фотография сфинксовой дочки. С мужем.
Муж был немного лупоглазым парнем с подбородком, на который ушло несколько больше материала, чем можно было ожидать. При этом подбородке находились тонкие губы, прекрасный авангардный нос и понятливые глаза под густыми бровями. Муж был склонен к раннему облысению. Он взирал на мир прямо, достойно, слегка приподняв подбородок, что придавало твердому лицу его оттенок законной гордости. Дочка была в фате и смотрела застенчиво, будто ее застали врасплох.
Я взял на столике раскрытую книгу с ломкими желтыми страницами и стал читать: «Провидение уносит меня, лишая смертных вели кого дара своего. Если бы я умел принудить их слушать меня — они были бы счастливы. Но кто из них ведает выгоды свои? Они предпочитают мне Варраву. Десница моя, предназначенная направлять заблудших, повисает как плеть, не высекшая никого…»
— Кто этот сверхчеловек? — спросил я.
— Это Кошельков. Это его письмо невесте перед казнью.
— Кто же он был?
— Он был разбойник.
— Странно. Он пишет как погибающий за справедливость.
— Каждый думает, что умирает за справедливость. Особенно когда не хочется умирать… Ты сможешь убедиться в этом, когда тебя поведут вешать.
За стеною гудели соседи, шум достигал переломного предела. Теперь дом был похож не на корабль, а на грузовик, преодолевающий перевал. Часы на буфете показывали полночь. Грузовик за стеною достиг перевала и враз успокоился. Соседи закусывали, откричавшись в последние минуты истекшего года.
— Ну, будь здоров! — сказал Яков Михайлович, наливая в рюмочки. — С Новым годом!
Кошельков зацепил меня.
— Что же себе напозволял ваш даровитый уголовник?
Сфинкс пожал плечами.
— Сначала он проповедовал свободу, равенство и братство. А потом заскучал и ограбил банк. Жажда деятельности. Кстати, это его спасло. За свободу, равенство и братство его бы непременно повесили, а за грабеж — помиловали. Потому что проповедей боятся больше, чем грабежей… А человек старался, писал письмо… Конечно, значение предсмертного слова снижается, если автора не казнят… Люди читают не то, что написано, а то, что хотят прочесть…
— Экзистенциализм! — закричал я, как второгодник, который узнал равнобедренный треугольник, единственное, что ему доступно.
Сфинкс пропустил мимо мои редкие способности:
— Этот человек женился и пропал куда-то с исторической арены.
— Индивидуализм! — узнал я очередной равнобедренный треугольник.
Сфинксов зять уставился на меня весьма строго. Молодая потупилась под фатою. Лицо зятя было мне знакомо.
— Как его фамилия? — спросил я, глядя на фотографию, ибо я знал лично сфинксова зятя.
