Ильдиго фон Кюрти - Сердечный трепет
Просто отвратительно! Где не сядешь, брови Ибо обязательно прилипнут к пальцам. Или наткнешься на пинцет, который всегда лежит наготове на правом сиденье.
«Говорю тебе, куколка, выщипывание бровей может стать манией», — внушает Ибо.
И с тех пор, как я сама стала этим заниматься, поняла, что она права. Здесь у нас взаимопонимание. В остальном же достигается с трудом. Мы любим друг друга всем сердцем, но мы совершенно разные. И мне больно видеть, как мало внимания уделяет она действительно важным вещам: одежде, индексу роста и веса, мужчинам, сплетням и имиджу.
Как результат, Ибо и ее машина замечательно друг другу соответствуют. Это, собственно, и не настоящая машина. Это — опель «Астра».
«Главное дело, он двигается и едет налево, если мне надо налево», — говорит она.
Похоже, многие женщины отбирают себе мужчин по похожим критериям. Отчего отношения так часто кончаются крахом.
Во всяком случае, я запретила Ибо размещать рекламу нашего кафе «Химмельрайх» на дверце ее машины. Это могло бы привлечь совершенно не тех людей. Плохо уже то, что кафе принадлежит водителю опеля «Астра». Не хватало еще, чтобы и клиент приезжал на опелях «Астра».
Для Ибо машина не имеет большого значения, она не подумала как следует, прежде чем ее купить. Все же это лучше, когда человек долго ломает голову, а потом все равно покупает дрянную машину. Эти люди похожи на дамочек с подтяжками на лице, которые заходят в контору Филиппа, чтобы обжаловать свои брачные договоры, потому что мужья бросают их ради женщин, которые через десять лет, став такими же старыми клячами с подтяжками на лице, будут приходить к Филиппу за тем же самым.
Они так богато одеты, им наверняка выплатили бы по 80 000 марок за ущерб, вздумай они впасть в истерику. Они часами торчат в бутиках, брюзжа по поводу цен за фирменный знак, их сумочка зависит от одежды, а одежда — от цвета глаз. Они постоянно переживают за свою внешность и тем не менее выглядят жутко.
В этом Ибо нельзя упрекнуть. Она совсем не тратит времени на то, чтобы выглядеть плохо.
Я делаю глубокий вдох, поворачиваю ключ зажигания и принимаю решение — с этого момента делать все не так, как я привыкла.
К чему я пришла, делая все так, как привыкла?
Я вынуждена скрываться бог весть в какую рань. Оскорбленная, униженная, озлобленная, опасная для окружающих. Я слишком долго «все понимала». Со мной всегда можно иметь дело. Я такая естественная. Такая открытая. И такая дружелюбная.
Просто дура.
Но, друзья мои, все это в прошлом. У меня есть самая лучшая подруга, фантастический парикмахер, мне принадлежит половина кафе, дела которого идут хорошо, собака китайской породы шарпей и небесно-голубой кабриолет фиат «Спайдер». Я никому больше не позволю сказать мне что-то не так.
С естественностью покончено.
Отныне я стану злой.
6:33
Я жму на газ. И тут мне представляется крайне уместным, заскрежетав шинами, круто свернуть на Курфюрстендамм. Я долго тренировала этот маневр по ночам на неосвещенных и отдаленных площадках. Потому что нет ничего более жалкого, чем сорвавшаяся попытка эффектно стартовать, когда вдруг глохнет мотор и ты, сопровождаемая презрительными улыбками, отъезжаешь от светофора последней.
Это — вроде как: на стадионе хочешь свистнуть в два пальца, а выходит пшик, или: с гордым, надменным видом проходишь по пустой танцплощадке и, только садясь, замечаешь, что позади, зацепившаяся за чулок, тянется длинная лента туалетной бумаги.
К сожалению, поблизости нет никого, кто бы оценил мой голливудский скрежет шин. В такое время никого на дороге нет. Все магазины закрыты до десяти часов, и никто по субботам не встает раньше времени.
Я знаю совсем другую Курфюрстендамм. Полную людей, машин, запахов. И как всякое место, которое я помню полным жизни, эта улица, сейчас такая пустынная, трогает меня до глубины души.
То же самое ощущение я испытала очень давно после одной вечеринки.
Мои родители были на отдыхе, я пригласила друзей. В кухне я накрыла стол с закусками: салат с лапшой и бутербродики с сыром. Холодное шампанское, в холодильнике пиво. В гостиной громко играла группа «Police».
В спальне моих родителей Кристина Меркштайн, которая сидела рядом со мной на немецком, потеряла невинность. Георг Зайтц (он был хуже всех по математике) блевал в ванной, потому что выпил слишком много красного мартини. Иоахим целовал меня взасос, танцуя со мной возле шкафа, а Стинг пел:
Roxanne! You don't have to wear
that dress tonight
Walk the streets for money
You don't care if it's wrong or if it's right
Roxanne![17]
Около часа все закончилось. Друзья ушли, поцелуи прекратились, шампанское выпито, мартини выпит, дом пуст. Ни одно место не кажется более пустынным, чем то, где только что кипела жизнь.
Нигде мне не было так одиноко, как в таких местах. Когда суматоха позади. Когда еще кажется, что вот-вот услышишь смех и голоса. Но все тихо. Еще пахнет людьми, друзьями, но их больше нет. Пахнет куревом, но никто не спросит, не осталось ли еще сигарет. Вокруг нет больше людей, только их следы. Я знаю, как это бывает. Как будто это было вчера. Проклятье, как давно это было.
Передо мной тащится подметальная машина. Чистят Кудамм перед субботним штурмом. Я медленно обгоняю ее. Кто сидит внутри? Все равно. Это единственный друг, который есть у меня в этот час. Каждый, кто сейчас не спит и находится на улице, — мой друг. Я заглядываю в кабину водителя и глупо киваю.
Мужчина меня не видит. Он сосредоточенно смотрит в правое зеркало заднего вида, чтобы не пропустить ни клочка мусора. Оранжевая кепка глубоко надвинута на лоб, в углу рта прилепилась сигарета. Наверняка один из тех мужиков, кто в одиночку справляется со своими бедами.
Я рада, что он меня не заметил. Такой бы не кивнул в ответ. Мужчины в основном не склонны отвечать на кивки. Они вовсе не радуются, когда громко кричишь на всю столовую: «Эй, Олаф!» или если вечером в баре ты подкрадешься сзади, закроешь ему глаза и спросишь: «Угадай, кто это?», или на платформе, при виде его, ты от восторга уронишь чемодан и завоешь: «Кто меня обниииимеееет?»
С такими вещами они плохо справляются. Им может казаться забавным, когда другие не скрывают свои чувства, но выказывать волнение самим — нет, это ниже их достоинства. Такое допустимо лишь во время великих спортивных событий, например при оглушительной победе их любимой футбольной команды. Филипп любит повторять: «Куколка, представь: если бы мы оба были так эмоциональны, на что стала бы похожа наша мебель?»
Филипп более рассудительный, чем я. И — я это быстро заметила — он из тех мужчин, которые любят побыть наедине с собой.
Мне же, напротив, наедине с собой делать практически нечего. Я не тот тип. Если со мной что-то происходит, я обязательно должна поделиться. Если со мной ничего не происходит, мне тоже надо об этом рассказать. Когда у меня неприятности, я хочу нагрузить ими как можно больше людей. Если что-то болит, лучшее лекарство для меня — повышенное внимание к моей персоне. Если я весела, то не потерплю угрюмого лица рядом с собой. Если у меня проблемы, то я привлекаю как можно больше людей для их разрешения. Это как при погоне: чем больше ищеек участвуют в слежке, тем быстрее будет схвачен злодей.
У Филиппа все по-другому: чем больше его тормошишь, тем меньше он говорит. Он долго раздумывает, принимает решения сам, страдает молча, а потом упрекает меня — что вообще полный абсурд, — что я ему не сопереживаю.
«Ты занята только собой», — заявил он мне на днях с горечью. Я же целый вечер взволнованно и очень интересно рассказывала Филиппу о моих постоянных гостях в кафе «Химмельрайх» и совсем забыла его расспросить о важном для него судебном слушании, состоявшемся днем.
А ведь и правда он еще за несколько недель сообщил, что для его карьеры было бы очень неплохо, если бы Ирис Бебен выиграла процесс против своего парикмахера. Тот соорудил ей такую завивку, что бедняжка стала выглядеть как Майкл Джексон в те годы, когда он еще пел с пятью другими Джексонами. И поэтому она не решилась выйти и принять телевизионный приз, который вместо нее достался Ханнелоре Эльснер.
Признаюсь, я просто забыла об этом спросить. Точнее: я вообще забыла про это дело. Но Филипп сам виноват. Он просто не удосужился мне объяснить, насколько это для него важно. В своем стремлении действовать по-мужски, самому, никого не спрашивая, он говорит обо всем, как о чем-то неважном. С моей же точки зрения, важно все, — а это тоже осложняет расстановку приоритетов.
«Филипп, — говорила я укоризненно, — ты слишком мало о себе рассказываешь».
«Что я должен тебе рассказывать? Все, что я имею сказать, уже известно».
Думаю, этим все сказано о глубокой пропасти между полами.
