Леонид Лиходеев - Я и мой автомобиль
Замахнулся, да промахнулся. Анютка вспыхнула:
- У нас все советские люди солидные и занятые!
И понял следователь, что ему придется по новому разу вести эту канитель. А так все было ясно! Что за люди! Недаром он не любил обвиняемых, которые шебуршили. Ему нравились обвиняемые серьезные, которые не тянут резину, знают свое положение и не качают прав. Потому что качай не качай, а выше закона не прыгнешь. У него, следователя, тоже работка не легкая, и обвиняемым хорошо бы это знать. Хорошо бы им знать, что и он человек и над ним начальство. А начальство не уважает, когда ему голову морочат. «Ну, ладно, - подумал следователь, - раз ты такая, так и я такой. Не хочешь восемь лет - получишь червонец». И как бы в последний раз сказал:
- Обвиняемая, ставлю вас официально в известность, не вводите следствие в заблуждение. Ваше чистосердечное признание может смягчить приговор суда... Учтите, вас не взяли под стражу, мы вам доверяем... Но ваши запирательства к добру не приведут, а только вам же будет хуже... Если выяснится, что свидетели подставные, пеняйте на себя... И им тоже не поздоровится... Так им и скажите, хотя вы с ними незнакомы. Я должен вас об этом предупредить, если им себя не жалко... Пока не поздно...
- Прошу вызвать свидетелей, - заученно сказала Анютка и посмотрела в глаза следователя не только что весело, а даже как-то нахально.
- Идите! - хлопнул рукою по папке следователь.- Идите, обвиняемая Сименюк! Вас вызовут!
От автора
Яков Михайлович Сфинкс открыл мне дверь, повел в комнату и усадил на диван. Я посмотрел в окно. Небо было серое, как конь в яблоках. Снежинки оседали медленно, как воспоминания о невозвратном прошлом. Они стелились плавно, безнадежно и навсегда. Некоторые наименее удачливые цеплялись за стекло, таяли и скатывались чистыми слезами. Дом гудел Новым годом - десятиэтажный корабль, плывущий сквозь легкую порошу вперед.
- Жена ушла к дочке, - сказал Яков Михайлович, - она им зажарит гуся и помоет посуду... Хорошо, что ты зашел: я давно уже ни с кем не разговаривал...
Я попытался утешить своего старого учителя:
- Яков Михайлович! Всю жизнь вы только то и делали, что разговаривали! У вас просто заслуженный отдых!
Он сказал:
- Я не разговаривал. Я - говорил. Я говорил, а вы - молчали. Чему я вас учил, ты не помнишь?
- Как же! - оживился я.- Многому! Например, про колесо истории, которое нельзя повернуть вспять. Было очень интересно... Напрасно вы грустите, Яков Михайлович. Можно спросить любого вашего ученика про это замечательное колесо, и он вам ответит, что вы были правы!
- Спасибо, - сказал он. - Жаль, я не успел вам сказать, что колесо это надо смазывать, иначе оно будет страшно скрипеть...
- Пусть это вас не заботит, Яков Михайлович! Это мы поняли под влиянием объективной реальности. Честное слово! По крайней мере, почти то же самое говорит один мой знакомый перипатетик Генка.
- Он у меня учился? - спросил Сфинкс.
- Не думаю... Он дошел до этой мудрости своим прагматическим умом. Он слесарь.
За стеклом возник слабоосвещенный предмет, плохо различимый, но несомненно спускающийся с неба. Он парил вниз, слегка раскачиваясь. Большая кастрюля, подвешенная к веревке, опустилась на балкон с медлительной скоростью снега. Что-то слабо звякнуло, и веревка взлетела вверх, болтая двумя крючками.
- Что это, Яков Михайлович? - удивился я.
- Вздор... Это Михаил приспособился с балкона брать закуску. Как представитель ищущего поколения, Миша Архангел постоянно искал что-нибудь, что плохо лежит. Вероятно, Сфинкс признавал за ним его историческое право и поэтому не придавал значения его действиям. Он внес вернувшуюся с чердака кастрюлю с капустой и достал старый штофик не то водки, не то коньяка, и было видно, что не пил он из этой посудины, может быть, со времен святого Августина...
- Ну, - улыбнулся Сфинкс, наливая в рюмочки, - помнишь стихи? «Едва заря подъемлет вежды, проводим старые заботы и встретим новые надежды!»
...Зелье в штофике было горьким, но приятным и домовитым. Мы выпили еще по одной.
Сфинкс посмотрел на мои ноги с запоздалым интересом:
- Обокрали?
Я рассказал ему о нашествии Маши. Он покачал головою поощрительно:
- Ты встречаешь Новый год с чувством исполненного долга.
Возле дивана на трехногом столике лежали навалом книги. Они были старыми, с ятями, почтенные книги, никому уже не нужные и существующие сами по себе. Тишина жила в доме, теплая тишина, прерываемая глухой возней за стенами. Там что-то кричали, как в пустой молочной цистерне.
Цветы с книжных шкафов канительно тянулись до паркета. Между шкафами висела фотография сфинксовой дочки. С мужем.
Муж был немного лупоглазым парнем с подбородком, на который ушло несколько больше материала, чем можно было ожидать. При этом подбородке находились тонкие губы, прекрасный авангардный нос и понятливые глаза под густыми бровями. Муж был склонен к раннему облысению. Он взирал на мир прямо, достойно, слегка приподняв подбородок, что придавало твердому лицу его оттенок законной гордости. Дочка была в фате и смотрела застенчиво, будто ее застали врасплох.
Я взял на столике раскрытую книгу с ломкими желтыми страницами и стал читать: «Провидение уносит меня, лишая смертных вели кого дара своего. Если бы я умел принудить их слушать меня - они были бы счастливы. Но кто из них ведает выгоды свои? Они предпочитают мне Варраву. Десница моя, предназначенная направлять заблудших, повисает как плеть, не высекшая никого...»
- Кто этот сверхчеловек? - спросил я.
- Это Кошельков. Это его письмо невесте перед казнью.
- Кто же он был?
- Он был разбойник.
- Странно. Он пишет как погибающий за справедливость.
- Каждый думает, что умирает за справедливость. Особенно когда не хочется умирать... Ты сможешь убедиться в этом, когда тебя поведут вешать.
За стеною гудели соседи, шум достигал переломного предела. Теперь дом был похож не на корабль, а на грузовик, преодолевающий перевал. Часы на буфете показывали полночь. Грузовик за стеною достиг перевала и враз успокоился. Соседи закусывали, откричавшись в последние минуты истекшего года.
- Ну, будь здоров! - сказал Яков Михайлович, наливая в рюмочки. - С Новым годом!
Кошельков зацепил меня.
- Что же себе напозволял ваш даровитый уголовник?
Сфинкс пожал плечами.
- Сначала он проповедовал свободу, равенство и братство. А потом заскучал и ограбил банк. Жажда деятельности. Кстати, это его спасло. За свободу, равенство и братство его бы непременно повесили, а за грабеж - помиловали. Потому что проповедей боятся больше, чем грабежей... А человек старался, писал письмо... Конечно, значение предсмертного слова снижается, если автора не казнят... Люди читают не то, что написано, а то, что хотят прочесть...
- Экзистенциализм! - закричал я, как второгодник, который узнал равнобедренный треугольник, единственное, что ему доступно.
Сфинкс пропустил мимо мои редкие способности:
- Этот человек женился и пропал куда-то с исторической арены.
- Индивидуализм! - узнал я очередной равнобедренный треугольник.
Сфинксов зять уставился на меня весьма строго. Молодая потупилась под фатою. Лицо зятя было мне знакомо.
- Как его фамилия? - спросил я, глядя на фотографию, ибо я знал лично сфинксова зятя.
- Его фамилия - Николай Петухов. Он занимается дистанционным управлением. Он большой специалист по завтрашнему дню. Он мечтает о дорогах, по которым автомобили будут ездить сами при помощи каких-то фотоэлементов... Без шоферов... Ты бы видел, какую он вымечтал квартиру себе. Разве он добыл бы ее сегодня, если бы не занимался завтрашним днем?
- Я, кажется, читал популярные изложения вашего зятя. Очень интересно... Нет ли у него брата?
- У него есть брат. Он тоже автомобильный специалист.
Я сознался:
- Это Пашка Петухов, мой приятель. У них в семье все инженеры. Дед, кажется, тоже был инженером.
- Дед построил двенадцать мостов и умер, проектируя тринадцатый, который так и не достроили внуки, - вздохнул Сфинкс.
Да, это было в другой жизни. Мальчик Коля, спокойный и непугливый. Я думаю, он если и помнит меня, то без всяких родственных чувств, несмотря на то, что мы были родственниками целых два года.
Я не сказал Сфинксу, что если бы да кабы - мы и с ним состояли бы в родне. Я не сказал потому, что история не признает сослагательного наклонения и никаких «бы» в ней не бывает. Коля Петухов, член кружка юных техников, молодой активист и спортсмен, исправный ученик второй ступени, был братом бывшей моей жены. Собственно, братом ее он и остался. Я слышал, что он теперь руководит конструкторским бюро, которое занимается исключительно будущим. Он всегда предпочитал определенность, как, впрочем, и сестра его Клава...
Это было в другой жизни, от которой мне остались воспоминания, неспособные уже потревожить душу, и друг-приятель Павел Павлович Петухов, совсем не похожий на младшего брата, но чем-то похожий на сестру.
