Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 1
Если тверд — как все,
Если жив — как все,
Если мертв — как все!
Этот злой наказ
Повтори сто раз:
Я — один из вас,
Я — один из вас,
Я какой-то один из вас…
Эти стихи к нашему спектаклю написал двадцатилетний Григорий Гурвич.
В семидесятых я думал — это про «совок». Сегодня понимаю: про любое время и любое место…
Спектакль «Холстомер»
…привезенный товстоноговским БДТ на московские гастроли летом 1977 года, лошадиной темой озадачивал заранее: у входа в сад «Аквариум» дежурила конная милиция!
Назвать происходившее ажиотажем — значит не сказать ничего. Отчаявшись стрельнуть билетик, московская интеллигенция шла на прорыв билетерских кордонов. Никакие корочки не действовали — по крайней мере, никакие из тех, которые я мог себе представить.
От безысходности ошалевали видавшие виды администраторы. При мне человек в окошке отшил какую-то бабушку с удостоверением. Бабушка оказалась Анастасией Платоновной Зуевой (см. стихотворение Пастернака). Администратора чуть не убили.
Нам, первокурсникам, ловить тут было нечего.
Потыкавшись на шармачка, мы заходили с тыла: пытались обаять у служебного входа актеров БДТ.
— Ничем не могу… — виновато улыбаясь, отвечал грузный Павел Панков, — ребятки, ничем не могу…
Но мы смогли сами!
В день следующего спектакля четверо смелых — Саша Марин, Витя Никитин, Игорек Нефедов и я — в два пополудни подстерегли на задворках театра, в Благовещенском переулке, грузовик с декорациями «Холстомера».
Шофер получил трешку, и через минуту мы были в кузове. А еще через две минуты — въехали во двор театра имени Моссовета, и нагловато покрикивая на рабочих сцены, начали подавать им из грузовика детали декораций.
С последними кусками декораций мы просочились на сцену и через зал ломанули в фойе, а оттуда на самый верх, в мужской туалет, — где и провели несколько часов в ожидании заслуженного чуда…
Петя и Шекспир
Однажды мой товарищ по табаковской студии — назовем его Петей — пришел на экзамен по предмету «зарубежный театр». А принимал экзамен профессор, один из крупнейших знатоков эпохи Возрождения. Назовем его — Алексей Вадимович Бартошевич (тем более что так оно и было).
И вытащил Петя билет, и достался Пете — Шекспир. А Петя про Шекспира знал примерно столько же, сколько Шекспир про Петю. То есть они были примерно на равных.
В отличие от Бартошевича, который про Шекспира знает чуть больше, чем Шекспир знал про себя сам.
И вот они сидят друг против друга (Петя и профессор Бартошевич) и мучаются. Петя — потому что дело идет к двойке, а Бартошевич — потому что, если он эту двойку поставит, Петя придет к нему снова. А он его уже видеть не может.
И оба понимают, что надо напрячься, чтобы встреча стала последней. И Бартошевич говорит:
— Петя! Я сейчас задам вам вопрос на тройку. Постарайтесь ответить.
И спрашивает самое простое (по своему разумению):
— Как звали отца Гамлета?
Петя напрягает все свои душевные силы и в каком-то озарении отвечает:
— Клавдий!
Алексей Вадимович Бартошевич вздрогнул. Потом немного подумал. Потом удивился и сказал:
— Возможно.
И поставил Пете тройку.
Заметки фенолога
Дело было в Щукинском театральном училище.
На экзамен по изобразительному искусству к профессору Бродскому пришел студент Веселкин. Профессор не ожидал от Веселкина больших глубин. Он сразу попросил добром:
— Назовите одну картину Васнецова.
Веселкин ответил вопросом на вопрос:
— Грачи прилетели?
— Прилетели, — вздохнул Бродский и поставил ему тройку. — Идите.
Цахкадзор
— это горнолыжный курорт в Армении, куда мы с моим приятелем Мишкой попали по большому блату весной 1978-го. Кататься мы не умели, а я так и горных лыж не видел никогда!
Решили — научимся на месте.
Разница в методиках обнаружилась сразу: Мишка запасся самоучителем с картинками и, засев в номере, погрузился в теорию (помню оттуда слово «авельман», вполне созвучное Мишкиной фамилии).
А я взял в прокате лыжи и пошел на подъемник.
«На таланте-с!»
Начало катания мне очень понравилось. У выхода с подъемника, на самой вершине, вырастая из горного гребня, торчало кафе с названием типа «орлиное гнездо». Внутри наливали терпкий кофе, а снаружи, прямо от нагретой солнцем стены, уходил вдаль и вниз нечеловеческой красоты пейзаж…
Золотая советская молодежь, обитавшая на этих блатных склонах (Цахкадзор был олимпийской базой, и абы кому сюда было не попасть), добавляла в кофеек для сугреву бальзам или водочку — и, выйдя наружу, изящно нарезала траверсы в сторону долины…
Потом золотая молодежь возвращалась на подъемнике в гнездо и делилась пренебрежительными впечатлениями от трассы.
— Нет, ну не Альпы, конечно…
— Да и не Татры…
— Разве здесь катание?
Наслушавшись, я наконец решил приступить собственно к катанию, для чего выпил чашечку кофе с бальзамом, вышел наружу и прицепил к ногам лыжи. На этом мое следование теории завершилось.
Дальше пошло на таланте.
Я оттолкнулся и покатил вниз.
Несколько секунд весь склон смотрел на меня с огромным уважением, переходящим в ужас. Потом, на хорошей скорости, я въехал на каменную россыпь и, разбрасывая по пространству инвентарь, начал собирать на себя пейзаж…
Одну прокатную лыжу мне привезли с самого низу, за другой я, с трещиной в ноге, шел к началу гряды наверх — упорный, как альпинист из фильма «Вертикаль».
Через час я доковылял до номера, где друг Мишка, сидя на кровати с самоучителем, осваивал «авельман».
Наутро я снова приковылял к «гнезду» (уже без лыж) и, раздевшись по пояс, сел у нагретой солнцем стены с видом на Кавказский хребет. О кататься не шло и речи, но мне было девятнадцать лет, и мало что могло расстроить меня всерьез.
Я кайфовал, попивая кофе с бальзамом, который здесь наливали, невзирая на степень заслуг перед горнолыжным спортом, а золотая молодежь аккуратными траверсами спускалась в долину и возвращалась на подъемнике, скептически замечая:
— Неплохо, но…
И далее по тексту про Альпы.
И когда две девицы поинтересовались у меня, сидящего у стенки с вытянутыми треснутыми ногами, почему я не катаюсь, мой язык выдал формулировку «на автомате»:
— Да ну, — сказал я, — разве здесь катание?
И до конца каникул, как ящерица, неподвижно грелся на цахкадзорском солнце, и меня страшно уважали!
Из всех искусств…
важнейшим, конечно, являлось документальное кино!
Кинотеатр «Пушкинский» назывался в ту пору «Россия»; слева внизу располагался Малый зал, и в этом зале несколько недель напролет шел документальный фильм о жизни Ленина в Цюрихе в 1916 году.
Какое это было чудесное кино! Особенно если в девятнадцать лет, за десять копеек, сесть в последний ряд пустого зальчика не одному, а с девушкой, интересующейся биографией Ильича так же остро, как ты…
Лента шла минут двадцать пять. На мой вкус, коротковато. Лучше им было не зажигать свет вообще. Впрочем, почти тут же начинался новый сеанс, и гривенника на такое познавательное дело было не жаль…
В полном согласии с опытами академика Павлова, всякое упоминание о жизни Ильича в Цюрихе еще долгие годы вызывало у меня эрекцию.
Мандельштам
Фамилию я знал, и синий ущербный томик из «Библиотеки поэта» стоял на книжной полке, но до поры до времени все это словно проходило сквозь меня… Я услышал стихи Мандельштама — именно услышал! — в семьдесят седьмом году, от Константина Райкина, молодого актера театра «Современник» и педагога табаковской студии.
За гремучую доблесть грядущих веков… —
Костя читал нам это, совмещая репетиционный процесс с миссионерством. Он же, помню, поразил меня простым сравнением пушкинской судьбы и судьбы Мандельштама. И ханжество советской пушкинистики, с ее инвективами царскому режиму, травившему поэта… и далеко заводящие обобщения… и холодок в груди от постепенно приходящего понимания, в какой стране живешь… — все это случилось со мной в те годы.
Конспиративное прощание
Моя однокурсница по «Табакерке», Оля Топилина…
Она играла Валентину в лирическом отрывке из рощинской пьесы, и многие студенты (да, думаю, и педагоги) хотели бы оказаться на месте ее партнера: Оля была очень хороша. Сейчас это называется сексапильность, — мы этого слова не знали, а просто обмирали оптом и в розницу.
В восемнадцать лет наша обожаемая Топила вышла замуж за сына известного диссидента.
Говорят, за любовь надо платить. За любовь с отпрыском еврейского отказника русская девочка из Реутова, сирота и красавица, заплатила без скидок. В конце семидесятых она получила отказ в прописке на жилплощади законного мужа с исчерпывающей формулировкой: «на основании действующего положения».
