Александр Силаев - Так хохотал Шопенгауэр
— И черту под хвост, — вставил Илья.
— Это уж верно, — захохотал Алеха.
У Адика все же были нелады в сексе, чего таить? А у Ивана Потапова не было, женщин у него было — немерено и не считано. И у Ганса Крюгера девок было вдосталь. И Мордухаю Блеменфельду было с кем спать, а вот Адику подчас не было. Банальный факт, зачем константировать? А закавыка в том, что положил этот Адик миллионы Крюгеров, Потаповых и Блеменфельдов, отымел один всю матушку Европу — насильно, конечно, а как еще трахать закомплексованный континент? И так он ее, и эдак, и извращенным, как в народе говорят, способом. Один, почти один. И полегло этих Гансов и Мордухаев — как собак. И Потаповых в распыл пустили, до всех дошла очередь. У каждой басни, как водится, должна быть мораль. Здесь речь идет, собственно говоря, о настоящих мужчинах…
— О великий и могучий Харт лэнд, — возносил Шопенгауэр молитву свою. — О прекрасная и святая земля, дай мне силы возродить тебя и превратить в цветущий сад, в империю, которая будет стержнем планеты. Дай мне силы установить мировую ось. Дай мне силы стереть в пыль врагов твоих. Дай мне силы раздать земли и деньги твоим друзьям. Дай мне силы победить себя, убить в себе — чересчур человеческое. Дай мне силы проснуться богом. Дай мне силы любить тебя так, как люблю сейчас, о великий и могучий Хартлэнд. Ты — возлюбленнная моя страна, тебя выбрал я из мириады миров, тебя хочу я поднять и возродить к утраченному величию. Ради тебя жизнь моя и смерть моя, силы мои и слава моя, слезы мои и кровь. О великий и могучий Хартлэнд, убей меня, если не можешь дать мне то, чего хочу, чего прошу, чего домогаюсь. О великий Хартлэнд, кто еще был так предан тебе, кто клялся тебе моими словами, кто может дать тебе больше тебя? Кто умнее меня? Кто сильнее меня? Кто больше познал? Кто больше моего плакал и стонал, кто больше молился и молчал, кто больше говорил и бился? Кто? Покажи мне такого, если можешь. А если не можешь найти его на земле выбери меня, лучшая страна, и отдайся навеки, и не предай, раздели со мной судьбу свою, бой и мир, жизнь и смерть, величие и могущество. О великий и могучий Хартлэнд, это написано нам с тобой на роду — величие и господство, победа и власть, возрождение и зависть врагов. О великий Хартлэнд, услышь меня, не отвернись, дай мне силы драться за нас с тобой. Услышь меня, твою мать, Господи, только услышь, и мы будем вместе, о моя земля, о великий Хартлэнд, я не могу без тебя, любовь моя…
Он стоял на коленях в высокой траве и плакал. Никто не видел слез, никто не разобрал слов, он был один, и только вечернее солнце сверху. Он не сдерживал себя, рыдал и молился, слезы текли полноводным морем, и никто не смог бы остановить его. Он убил бы любого, кто помешал. Только высокая трава вокруг и вечернее солнце над головой устраивали его в этот час. Весь мир был внутри, он сверкал и переливался, он взрывался тысячью красок, он валил его на землю и заставлял кататься по ней, с матом и воем, с криком и прозрачной слезой. На секунду он замер, услышав ответ. О Господи, шептал он. И целовал зеленую траву.
Так плакал Шопенгауэр.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, В КОТОРОЙ ОСКОРБЛЯЮТ БЕДНЫХ ЛЮДЕЙ
С козла бы шерсти клок, и то хозяюшке в радость. Паршивую овцу хоть бы в Царствие небесное. С валютой и на болоте не загниешь. Не всякую дверь хвостом прободаешь. Не каждый плевком самолет собьет.
Но если захочет — собьет, никуда не денется.
— А куда мы пойдем? — спросил Шопенгауэр друзей.
— Туда, где поотвязнее, — мечтательно сказал Леха.
— Туда, где бухло бесплатное, — уточнил Илья.
— И с бабами без проблем, — добавил Добрыня.
Шопенгаэур вздохнул:
— Я предпочел бы идти туда, где дорогущее бухло или его нет вовсе, где напряг с женщинами, где серая, скучная и безотвязная жизнь. Халявный алкоголь очень быстро развращает, вы уж меня простите. Да он и сам по себе не ведет в актуальные состояния. До женщин мне особого дела нет, но напряг — он вам же полезнее. А жизнь я действительно предпочел бы в доску безотвязную, серую и упорядоченную, трусливую и дурную. Сделать ее сильной — вот наша задача, вот ради чего мы с вами народились на свет. Прав я?
— Теоретически ты прав, — задумчиво сказал Илья. — Но лично я пойду туда, где наливают бесплатно, есть такой уголок — за семью морями, пятью горами, за спиной Кощея бессмертного, но есть. Она самая, земля обетованная.
— Я туда, где с бабами без проблем, — протянул Добрыня.
— А я в Китеж-град, — мечтательно произнес Алеха. — Буду тамошних воров на колени ставить и порядок наводить. Попомнят меня еще местные жители, глядишь, и памятник рукотворный соорудят. Хочу, чтоб еще при жизни мне поставили монумент. И надписали: мол, избавителю народа, добра молодцу и миссиюшке, Лехе-россиянину, сынку поповскому.
— В добрый путь, — сказал Шопенгауэр друзьям своим, нисколько на тех не обидевшись.
Он-то знал, что каждый бродит, как тому на роду написано. Но все, кому надо — все равно по жизни встречаются. Расстались они у пресловутого камня, и двинул Шопенгауэр дальше один, на прескучнейшие территории, в ущербный край, на хилые земли.
С утра шел дождь. И с вечера он шел, и с ночи. Ну хоть что-то здесь движется, хоть дождь и тот идет, обрадовался Артур. Он вообще любил слякотную погоду. За это чуть его не судили на хилых землях.
Шел он по грязи, радовался дождю и смеялся. А чегой-то гнида смеется, когда печалится надобно, — подумали смурные крестьяне и повязали странного. Шопенгауэр не сопротивлялся. Больно надо с крестьянами воевать, в деревенских палить, на всякую хрень изводить патроны.
Доставили его в местный суд. Ай-да, думают, засудим дурковатого за отклонение от общепринятых норм. Чего это он радуется грустной погоде? Чего это он смеется, не убоявшись народного правосудия? Чего это он в костюме-тройке, когда сенокос на дворе?
Ох и насмеялся он вволю в судейском здании.
— Десять лет ему без права опохмелки, — настаивал прокурор.
— Десять лет чего? — хохотнул Артур.
— Десять лет оттрубишь в сельсовете писарем, — насупился прокурор. По правде, конечно, расстрелять тебя надо, но уж больно писарей не хватает.
— Ну ладно, — покорно сказал Шопенгауэр. — Народная воля — закон.
Уединился суд на совещание, и вынес-таки вердикт: десять лет, как положено, и без опохмельного расслабона.
— Обвиняется ересиарх за отклонение от правильной веры, — начал бубнить судья финальную речь.
Шопенгауэр не дослушал, рассмеялся звонко и пошел к выходу. Отодвинул в сторонку оторопелых, толкнул тяжеленькую дверь и вышел на мокрый воздух. Вдохнул полной грудью, и был таков. Никто, его, разумеется, не задерживал, ибо в хилых землях было заведено: приговор народного суда суть высшая правда, от которой не убежишь. Не было там аппарата государственного насилия. Приговоренные сами себя штрафовали, расстреливали и на попутках добирались до мест заключения. Ну, обычай такой у них, не тратиться на конвой.
О поступке Артура Шопенгауэра местные летописи оставили упоминание как о кратковременном визите Антихриста. Не по-людски он вел себя, ох, сука, не по-людски. От его люциферского деяния двое мужичков утопились, остальные крепко задумались, неделю глушали самогон, но так и ничего и не просекли, решили — чем черт не шутит, пока бог задремал.
А Шопенгауэр пошел дальше, не правду искать, конечно же. Что ее искать, правда и так в тебя, причем сразу и целиком. Нет, глобальнее цель имел — Артур Шопенгауэр искал кривду.
Дай-ка, думаю, начну ее выпрямлять. Глядишь, и начнется тогда в Хартлэнде правильная житуха. Набилась как-то в конференц-зал окрестная интеллигенция.
— Начать путь можно в любой момент, и в этом для людей заключается великая надежда, — порадовал он собравшихся. — В любой точке жизни можно встать и начать работать. Минувшее здесь не имеет значения, будь оно хоть самое распозорное. И вот это должно вас сильно обрадовать — минувшее не довлеет, там можно оставить любой позор и наплевать на него. Определяет не это. Собственно говоря, требуются две фундаментальные вещи: наличие желания и правильной картины мира. Понятно, что без желания никто никогда не начнет работатьм, это ясно. Картина мира элементарно нужна, чтобы не тратиться на дурные действия в достижении поставленного, делать все максимально совершенно, вот представьте: есть сложная ситуация, в ней миллион вариантов того, что можно предпринять, и только один вариант — того, что предпринять правильно, чтобы прийти к результату. Допустим, сложить строки в стихотворение, заработать миллион долларов, отбиться от десяти противников. Прийти к результату здесь — вопрос мастерства. Мастерство опять-таки выступает как знание некоего конкретного алгоритма поведения в данной единоразовой ситуации. Примечательно то, что конкретный алгоритм всегда выстраивается на основе абстрактных законов, то есть понимаешь законы — будет правильный алгоритм. Превратная картина мира в сознании всегда отразится на алгоритме, он будет кривым, косым и к результату не приведет. Ну вот давайте пошлый пример, отношения мужчина-женщина. Вопрос, что делать с вот этой конкретной женщиной, всегда зависит от того, как вообще на земле выстраиваются отношения мужчин и женщин, какие есть абстрактные законы. От законов зависит уже раскручивание конкретной ситуации, которая к чему-то приводит. Или не к чему не приводит, благодаря тем же законам. Ну вот, допустим, есть такое дурное мнение, очень распространенное, кстати: будто бы женщины можно добиться. И потому, конечно же, следует добиваться — раз это можно и правильно. На самом деле все идет по-другому закону, никто никого не добивается. Там все сразу решается, причем исходя из другого. Давайте оформим вопрос: отчего вообще зависит любовь женщины как таковой к мужчине как такому? Я тут насчитал три ответа. Самый дурной хочется сразу процитировать: будто бы чья-то любовь есть величина, прямо пропорциона льно зависящая от другой любви. Ты любишь — и тебя любят, причем пропорционально. Там в приделе ситуация выглядела бы так: безработный полюбил больше жизни принцессу Англии, и вот они поженились — ну раз больше жизни полюбил, как же по-другому может быть? Вот от этого надо избавляться.
