Джон Барт - Химера
За последнюю сотню лет по литературе прокатилась, конечно же, настоящая эпидемия этой болезни, что явилось, можно сказать, одной из ее ориентации, как это слово понимают в кристаллографии. Более того, специфическую болезнь академической дезориентации я обнаружил перекочевывающей из одной моей книги в другую, словно гриппозный вирус, с которым считаешь, что вполне свыкся. Уильям Карлос Уильямс замечает в своей автобиографии, что после долгих лет работы практикующим врачом и практикующим поэтом однажды чуть не хлопнул себя по лбу, во внезапной вспышке озарения сообразив, что слово венерический связано с богиней Венерой: эта связь лежала для него слишком на поверхности, чтобы он мог ее заметить. Точно так же и я не вполне осознавал, до чего академической в этом специфическом смысле слова была моя жизнь сочиняющего истории писателя. Как я сейчас вижу, все мои книги относятся к жанру, называемому немцами Erziehungsromane: "роман воспитания", роман учения, – жанру, который не был мне особенно интересен со времен "Дэвида Копперфилда" – разве что как средство сатиры и объект пародии. А сатирические и пародийные его возможности тоже уже весьма и весьма истощены, в этом я не сомневаюсь.
Впав от рассмотрения всех шести моих детищ с этой точки зрения в уныние, я понял, что все эти годы писал не столько об ориентации и обучении (скорее – дезориентации и обучении), сколько о несовершенстве, безуспешности или осечках оного обучения, не Erziehungsromane, a Herabziehungsromane, романы не "учения", а "уничижения". Тот факт, что до прошлой недели я был не в состоянии это понять, весьма показателен: я обязан переориентироваться в собственной библиографии, как время от времени приходится поступать каждому, ретроспективно пересматривая свои взгляды на самого себя в свете какого-то нового продвижения в самопознании, чаще всего – под напором дурных новостей. И эта ориентация тем более своевременна, поскольку работа, в процессе которой я нахожусь, на радость и горе, включает в себя систематическое переложение, переоркестровку, переориентацию тем и характеров из этой самой библиографии: верный признак, что романист перевалил за сорок. Темами этого находящегося в работе произведения являются, как я понимаю, возвращение к отправной точке, переигровка и переориентировка, – как погонщику воловьей упряжки в сезон муссонов или шкиперу севшего на мель корабля иногда бывает нужно, чтобы продвинуться вперед, сдвинуться назад. Будучи и сам мореходом и навигатором-любителем, я люблю метафору счисления проложенного курса: решить, куда двигаться, определив, где находишься, учтя, где был. Так же поступает в Карфагене и у Гадеса Эней; многие из странствующих мифологических героев попадают в некий критический момент своих скитаний в тупик, из которого могут выбраться, только тщательно прослеживая собственные шаги. Таков и ход развития – ежели не тема – моего попятного романа, а также и содержание этой ориентирующей лекции.
Тодд Эндрюс, герой моего первого романа ("Плавучая опера"), поступает в колледж – т. е. записывается на некий определенный курс некоего определенного университета, – чтобы, не обманув ожиданий своего отца, исполнить его чаяния, а не свои. Сам-то он ожидает, что помрет, так и не закончив этой фразы, – от некоего сердечного недуга, которым он, как узнал, служа во время Первой мировой войны в армии, страдает. Большая часть его студенческой карьеры (а также и одной из глав) уходит у него на то, чтобы разобраться, что же, собственно, такое он поделывает в университете; его период, как вы могли бы сказать, ориентации длится почти до самого бакалавриата. Непредсказуемым сменам стиля жизни он подвержен и после университета: в последовательно сменяющие друг друга десятилетия он играет роль либертена, аскета, практикующего циника; кончает он в 54 года (его возраст в романе) сексуально немощным адвокатом-нигилистом из провинциального городка – с хроническим вульгарным воспалением простаты и вялотекущим бактериальным эндокардитом, грозящим осложниться в инфаркт миокарда, – в процессе написания пространного письма своему уже четверть века как с собой покончившему отцу. Плодом его образования, как формального, так и неформального, является следующий веский силлогизм:
1. Любому действию нет никаких абсолютных или окончательных оправданий.
2. Продолжать жить – разновидность действия.
3. Следовательно, и т. д.
Откуда он переходит, хотя уже и без былой вескости, к решению не только тем же вечером покончить с собой, но и прихватить с собой побольше своих земляков, приятелей, любовниц и т. п.; он намеревается взорвать увеселительную посудину, по имени которой и озаглавлен роман, выпустив из газовых баллонов под сценой ацетилен, которым освещались рубка и оная сцена, когда баржа причаливала там, где нет электричества. Попытка не удается, представление идет своим чередом; дедуктивные способности Тодда Эндрюса восстановлены, быть может с помощью газа, на должном уровне, и он понимает (но не находит нужным сообщить об этом Альберу Камю), что при таких предпосылках он, пожалуй что, должен продолжать жить, ведь в конечном счете причин совершать самоубийство ничуть не больше, чем этого не делать.
Если для вас все это звучит как мысли скорее двадцатичетырех-, а не пятидесятичетырехлетнего, причиной этому – что автору в то время было двадцать четыре. Тодд Эндрюс – умеренно преуспевающий адвокат,– он удачлив в двух главных по сюжету судебных разбирательствах,– но ему не прыгнуть выше джентльменской тройки с плюсом по логике (первый семестр), и он, должно быть, вчистую срезался по химии газов. Надеюсь, что ваше обучение окажется более успешным.
Роман №2, "Конец пути", разворачивается внутри и вокруг кампуса захудалого педагогического колледжа в начале осеннего семестра. (В киноверсии сцены в кампусе снимались в донельзя неподходящем месте – в Свортморе, одном из самых симпатичных кампусов на востоке. Это было первой из серии губительных ошибок, совершенных авторами фильма, каковые, как подчас случается с авторами фильмов, соединяли заметный кинематографический опыт с заметным драматургическим невежеством.) Главное действующее лицо – аспирант-недоучка и онтологический вакуум по имени Джекоб Хорнер, который подвержен приступам паралича, поскольку страдает болезнью космопсисом, космовзглядом. По указанию своего врача в качестве своего рода терапии он преподает английскую грамматику, но предписание не срабатывает, как не сработало и его обучение. Он завязывает отношения с женой одного из своих коллег, этакой сбившейся с пути дочерью природы: природа может ненавидеть вакуум, но выказывает она свою ненависть стремлением поспешно его наполнить. Роман кончается незаконным и неумелым абортом, ставшим для молодой женщины фатальным (дело было в 50-х), и окончательным отказом от личности со стороны Хорнера. Кинокритик Джон Саймон точно подметил, что основная разница между романом и фильмом заключается в том, что если роман завершается душераздирающим выкидышем, то фильм настолько недоношен, что его стоит выкинуть с самого начала. Но нынче я вижу, что исходно закручивает пружину сюжета не что иное, как недоношенный характер полученного Хорнером образования, начиная с его полной дезориентации на перроне балтиморской Пенн-Стейшн, когда он впервые теряет способность двигаться, поскольку не может придумать никаких причин, чтобы куда-то пойти, – и, по всей видимости, никуда не может пойти без причины.
Эти два романа составляют маленький дуэт: нигилистическая комедия, и ежели не нигилистическая трагедия, то уж всяко нигилистическая катастрофа. Я сам двойняшка – из разнополой двойни – и задним числом вижу, что как писатель был ориентирован на то же самое повторение-с-вариациями, каковое представляем собой мы с сестрой: этакая своего рода прирожденная преизбыточность. За этим последовала пара очень длинных романов, "Торговец дурманом" и "Козлик Джайлс", каждый из героев которых начинает с радикально невинной ориентации, от которой в дальнейшем глава за главой избавляется. Эбенезер Кук, герой "Торговца дурманом", поступает в конце семнадцатого века в Кембриджский университет; к этому времени он губительно дезориентирован своим наставником, который исповедует космофилизм, сексуальную любовь ко всему на свете: мужчинам, женщинам, животным, растениям, алгебре, гидравлике, политическим интригам. Кука, как и Джекоба Хорнера, влечет к себе паралич; справляется он с этой тенденцией бескомпромиссным утверждением своей невинности вкупе со своей любовью к стихосложению: он программно заявляет о том, что он – девственник и поэт, так же можно выбрать себе двойную специализацию, и отправляется в Новый Свет с полномочиями поэта-лауреата провинции Мэриленд. Но патент его подложен, талант сомнителен, Новый Свет – отнюдь не то, что он был склонен ранее подозревать и подряжен воспеть; его невинность становится все более технической и несовершенной. В конце он вынужден жениться на шлюхе и подцепить весьма ходовую болезнь, чтобы вновь обрести владение, которое он не признавал за свое, пока его не потерял. Поэзия его становится чуть лучше, но написана она буквально красными чернилами – его собственной кровью – и почитаема по нелепым причинам. К тому времени, когда он по всем законам назначен поэтом-лауреатом, его это волнует как нельзя меньше. Эбенезер Кук посоветовал бы вам выбрать иную специализацию, отличную от Невинности, в которой, как он начинает постепенно видеть, он был повинен.
