Александр Шаргородский - Колокольня Кваренги: рассказы
— Шимен Коссидовский не даст? — удивился дедушка…
Шимен Коссидовский не дал.
— А если придут за мною? — резонно спросил он. — У меня только один.
— Пойдемте к Немировскому, — предложил дедушка румыну. — Файвел Немировский даст!
— Послушай, — сказал румын, — если твой Файвел не даст, я тебя расстреляю прямо у его дома.
И в подтверждение своих слов он щелкнул затвором.
Файвел Немировский дал. Они вместе лежали когда-то на крыше, в самообороне, которая целых два дня и две ночи не пускала Деникина в местечко…
— После войны — вернешь, — сказал Файвел…
Румын спрятал золотой и попросил дедушку сказать Файвелу, чтобы тот дал еще один золотой, если он, конечно, не хочет, чтобы его расстреливали. Румыну вдруг показалось, что фортуна повернулась к нему другим местом, чем обычно.
Но дедушка заметил, что румын, видно, плохо знает, кто такой Файвел Немировский и провоцировать его бесполезно.
Румын снова начал жаловаться и уже сообщил, что старшая дочь косая, и никто ее не берет, и что… Но тут дед плюнул, махнул рукой и пошел к дому. Над местечком стояла полная луна.
Несколько дней спустя, когда дедушка ночью вышел до ветру, за домом кто-то, кряхтя и стеная, копал землю. При ближайшем рассмотрении это оказался неудачник-румын. С остервенением он искал давно ушедшее глубоко в землю золото.
Вскоре румыны ушли. На фронтах шли передислокации, и румын бросили на новое место, не в Париж и не в Вену, а в котел, а из котла в местечко пришли итальянцы. Они были какие-то нервные, издерганные, небритые, вроде бы и не итальянцы, но все утверждали, что это итальянцы.
Говорили они гораздо громче румын, правда, несколько тише жителей местечка, зато, следует признать, пели лучше и тех и других.
Итальянцы представляли собой солдат какого-то нового склада. Они не напоминали воинов ни одной из армий, проходивших через местечко в разные эпохи, — а через него проходили все, разве что кроме эфиопов.
Для итальянцев понятие «зольдат всегда зольдат» было несколько иным… За жареную курицу, начиненную шкварками и луком, можно было спокойно получить у них немецкий автомат «шмайсер» с запасным магазином, а за фляжку горилки — пистолет с дарственной надписью командира. Ходили слухи, что у жителей местечка скопился арсенал, несколько превышающий арсенал итальянской бригады, но как это можно было проверить, когда итальянцы проводили учения регулярно, а жители местечка — нет?
Поговаривали также, что партизаны купили у итальянцев за золото полевую гаубицу и увезли ее к себе в лес. Но это опять была явная ерунда, поскольку у партизан не было золота, а был патефон с комплектом пластинок неаполитанских песен в исполнении Тито Гоби, которые они и отдали за гаубицу.
Но несмотря на все эти «Вернись в Сорренто» и прочие «Скажите, девушки, подружке вашей», дед тем не менее почему-то не сомневался, что его и на сей раз поведут… Так оно и случилось…
Ребекки, как всегда, дома не оказалось…
Он завтракал, когда открылась дверь, и на пороге появился итальянец. Он был необыкновенно красив, и дед подумал, что не пожелал бы лучшего жениха для своей дочери, если бы она у него была, и если бы итальянец был бы не итальянцем, а, скажем, Нохум или Менделе. Но это был Марио. Он попросил деда встать и идти за ним…
По прошлому опыту дед знал, куда его приглашают — были все основания, и смешно было обижаться. Во-первых, он опять был евреем, во-вторых, оба его сына воевали, причем Рува уже дважды бомбил Берлин, и, в-третьих, он частенько, правда, про себя, называл их «макаронниками», и, возможно, это стало им как-то известно…
Они вышли из дому, и тут дед похолодел — Марио повел его в противоположную сторону. Он ожидал всего, но только не этого. От неожиданности дед даже остановился.
— Avanti! — приказал Марио, — avanti…
— Сеньор итальянец, — сказал дедушка, — возможно вам не известно, но у нас не принято расстреливать в той стороне. Между прочим, у нас есть для этого специально отведенное место… Недалеко… И если пан сеньор разрешит, он его с удовольствием туда отведет…
— Mille grazie! — вскричал Марио. — Grazie per il consiglio!
В ту сторону?!! А ему удобнее в другую!!! Казарма там! И там скоро начинается репетиция хора полка, а он — запевала, и бегать туда и обратно он не намерен, и, вообще, он боится простудить связки…
— Мишуге, — сказал дед. Он мог ожидать такое от немца, но от итальянца, к тому же у которого такой чудесный голос?! Тем более, что это его последняя просьба… Кто не выполняет последнюю просьбу?! Только что немец!!! Но итальянец?..
Дед попал в самое сердце. Марио не любил немцев. У него были на то свои причины.
— Bene, — сказал итальянец, — веди, presto, presto…
И дед повел. Он уже верил в дуб, почти как в Бога. Всю дорогу итальянец пел… Как-то перед войной сын Шлойме, который учился в Одессе на капитана, привез пластинку Карузо, и все местечко слушало ее. Сейчас деду казалось, что это поет сам Карузо…
Дед шел и думал, что война — это, конечно, большая глупость, самая большая глупость из всех, которых так много на этой земле. И если бы не она, то вот этим макаронником мог бы восхищаться весь мир, а не он один, да еще по дороге к дубу…
Они подошли. Марио перестал петь и вскинул карабин — он уже опаздывал на репетицию. Он никак не мог прицелиться — солнце било ему прямо в глаза.
— Prego, — сказал итальянец, — встань-ка с другой стороны. Piu presto.
Но тут дед заупрямился. Он не хотел с другой стороны, — когда солнце бьет в глаза, слишком хочется жить.
Он категорически отказывался становиться против солнца, а Марио ни за что не хотел против солнца стрелять… Он что-то долго кричал, потом скинул карабин, схватил деда и пытался водрузить его на место — уже начиналась репетиция — но дед упирался и возвращался назад. Так повторялось несколько раз, пока не завязалась драка.
Как это получилось — сейчас уже не объяснить, да и сам дед этого помнит, но в конце концов Марио оказался под дубом на месте деда, дед на месте Марио, причем с карабином в руках.
Тут итальянец стал махать руками, плакать, кричать mamma mia и наконец, встал на колени…
Пришла пора растеряться деду — перед ним никто никогда на колени не становился — кто это перед евреем становится на колени…
— Шрай ныт, — сказал дедушка итальянцу, повернулся и пошел к местечку.
— Vi prego! — крикнул итальянец. — Aspettate!
Он встал с коленей и бросился за дедушкой. Он стал объяснять ему, что если тот уйдет с винтовкой, а он вернется без винтовки, то его итальянца, расстреляют, потому что иногда, конечно, можно возвращаться без оружия, но уж, конечно, не с расстрела, а если ему дед сейчас отдаст винтовку, то он скажет, что дед расстрелян, а дед сейчас пойдет куда угодно, и всем будет хорошо.
— Надо, чтобы всем было хорошо, — кричал Марио, — а дед хочет, чтобы только ему.
— Ша, — сказал дед, — шрай ныт!
Он разрядил карабин, бросил его и пошел прочь.
С того дня деда больше никто и никогда не вел к дубу… Он ходил к нему сам, каждую субботу, садился, смотрел на солнце, слушал, как стрекочут кузнечики, что-то вспоминал, и, когда на небе появлялась луна, шел к дому.
Под дубом его и похоронили.
Жители Мястковки и Городковки обнесли дуб оградой и к ней прибили дощечку. На ней было написано: «Под этим дубом, который посадил Петр Первый, Екатерина Вторая и Ицхак, лежит Мойше».
МАРАН ИЗ ЛЕНИНГРАДА
Где-то в начале пятидесятых годов гражданка Красная вступила в единоборство с товарищем Сталиным.
Товарищ Сталин об этом не знал.
Гражданка была из тех русских людей, которые любили евреев, даже носатых, даже работавших в торговле, даже с дачами.
Сама Красная жила в полуподвале с видом на ноги проходящих. Даже справедливое осуждение еврея — ведь случается и такое — вызывало в сердце гражданки Красной глубокое возмущение. Она считала, что после того, что произошло, судить евреев вообще нельзя. Ни за что! Они настрадались навсегда.
Генералиссимус придерживался другого мнения.
Красная хотела выделить евреев в касту неприкасаемых — она плохо разбиралась в этнических проблемах индийского общества — она была паспортисткой — и неприкосновенные были для нее святыми. Любой еврей был для нее святой. Даже с дачей…
Гражданка Красная была последовательницей дочери фараона Марнепта Второго. Купаясь в Ниле в древние времена, дочь нашла в корзине, в тростнике, младенца Моисея — и спасла еврейский народ.
Красная была дочерью пастуха, никогда не видела Нила, купалась в общественной бане в Щербаковском переулке, ела капусту с картошкой в мундире — и спасала евреев.
Паспортистка Красная спасала еврейский народ от генералиссимуса Сталина.
В последний год своей жизни генералиссимус, будучи выдающимся специалистом в национальном вопросе, задумал решить еврейский вопрос — в Сибири началось широкое строительство бараков, и не в чем стало перевозить скот — все вагоны были отобраны для транспортировки евреев, что вызвало очередную волну антисемитизма.
