Уорнер Лоу - Шутник
Самая черная минута моей жизни. Мало того, что не продать пятую подделку, теперь и подлинного Гогена не продашь! Что делать? На что жить? Тьма и безысходность.
— Ну вот и все,— герцог поднялся.
Я тоже встал. Взял картину. В этот момент дверь отворилась.
— Здравствуйте! Надеюсь, я не опоздал к чаю?
— Входите, Уилли, входите!
Я повернулся — это был Моэм. Он побледнел.
— Господи! Нет! Опять вы! Не надо!
— Вы знаете этого человека, Уилли?
— Да! Мы встречались с ним на Таити.
— Как поживаете, мистер Моэм? Давненько не видались.
— Мошенник пытался всучить мне фальшивого Гогена! — выкрикнул герцог.
— А? Можно взглянуть? — Герцог развернул перед ним картину.— Он вам случайно не говорил, что нашел картину в бойлерной на Таити?
— Что-то такое плел.
— Так, значит,— повернулся ко мне Моэм,— их было шесть?
— Да, сэр. Шесть.
— О чем вы? — спросил герцог.
— Сами написали? Да? — вкрадчиво осведомился Моэм.
Не надо, сэр! Нет! Пожалуйста! Меня ж в тюрьму упрячут!
— У нее есть свои достоинства,— продолжал Моэм.— Виден редкостный талант.
Я осклабился и слегка закатил глаза.
— Всерьез так считаете, сэр?
— Не сомневаюсь, что ее написали вы! Творение гения!
— Верно, сэр. Я и написал. Только я! Великий художник!
— Ах вот как! — закричал герцог.— Да вас в тюрьму засадят! Ты, Уилли, слышал! Ты — свидетель!
— Пожалуйста, ваша светлость! Пожалейте! Понимаете, хоть я и гений, мои картины покупать не желают! Вот и приходится притворяться, будто это картины — Гогена. Это преступление, я знаю. Неправильно так делать. Нехорошо. Я тут же ее уничтожу,— я потянулся за картиной, но Моэм опередил меня и спрятал ее за спину.
— Нет! Картина слишком прекрасна, ее нельзя уничтожать,— он повернулся к герцогу.— Берти, мне надо переговорить с тобой.
— А? Конечно. А вы — подождите в зале! — я вышел.— Черт побери! — гаркнул герцог, когда я закрывал дверь.— Уж я засажу молодчика в тюрьму!
Я спустился в зал и расположился в кресле. Слышно было, как кричал и стучал кулаком герцог. Но постепенно голос его стихал, и выкрики стали раздаваться реже.
Скоро дверь кабинета открылась, торжественно вышел герцог. Я поднялся. Лицо у него горело, он супился.
— Берите и уходите,— он протянул мне листок бумаги и, повернувшись, скрылся.
Это оказался, как я и думал, чек на 25 тысяч фунтов. Я уже давно понял, что нет ничего выгоднее правды.
Эти строки я пишу на Виргинских островах. Сегодня 17 декабря 1965 года. Я только что узнал, что умер Сомерсет Моэм. Ему был 91 год.
Припоминая все, я понимаю, как многим обязан Сомерсету. Он первый вдохновил меня на артистические старания, что обеспечило мне жизнь беззаботную и привольную.
Зная, что 25 тысяч герцога последние и больше мне не заработать, я решил растянуть их. Единственный раз в жизни экономия мне удалась. Я скромно и спокойно доживал преклонные годы, странствуя из страны в страну.
Когда мне исполнилось 70, я переехал на Виргинские острова Здесь в 1965 году со мной случился легкий удар. Доктор поразился, увидев, что я еще жив: состояние мое таково, сказал он, что я должен бы умереть еще десять лет назад. Очень скоро, сказал он, я отправлюсь в Великое Запределье.
Мне неохота умирать среди чужих, да и поистратился я. Вот я и решил поехать в Штаты и умереть в своей семье.
А подлинники Гогена? Они по-прежнему со мной, тщательно упакованные. Я мог бы продать их, но не стал. Отчасти потому, что очень их люблю, отчасти, сознавая долг перед семьей. Несомненно, подумал я, найдется же среди моих племянников и племянниц хоть один, кто примет меня к себе в дом. У кого я найду приют, тот и получит картины Гогена.
На этом кончалась рукопись дяди Фрэнка. Но картины? Где же они? Мы перебрали все его пожитки — ничего. Может, он их в конце концов потерял? Или все-таки продал? Взбудораженные, мы с Марией переворошили его вещи еще раз. Ни малейшего следа. Только и нашли интересного — пожарную машину на полке. Может, спрятал за подкладкой чемодана? В потайном местечке оказалось письмо, написанное уже на моей бумаге:
«Мой дорогой Уорнер!
Ты сердечно принял меня. Дал мне кров, пищу, освежающие напитки и теплую постель, где я могу умереть. Я благодарен тебе.
Уорнер, старику неохота умирать в канаве, всеми забытым. Все так просто. Я хочу, чтобы меня вспоминали. Не любили, не восхищались — просто вспоминали. Поэтому я и написал свои мемуары. Опубликуй их, если пожелаешь. Все, о ком я писал, уже умерли.
На полке в шкафу пожарная машина. Это Питеру на день рождения к 5 января.
Картины Гогена ты найдешь на чердаке, в старой подставке для зонтов. Теперь они твои. Благослови вас всех бог, прощай.
Твой дядя Фрэнк».
Вихрем я взлетел на чердак. Там в старой подставке для зонтов торчал рулон. Я чуть не кувыркнулся с лестницы вместе с ним.
— Нет! — закричала Мария.— Такого не бывает!
Бывает! — Я бережно опустил рулон на постель дяди Фрэнка.— Притащи-ка бритву, дорогая.
Мария выбежала и мигом вернулась с бритвой. Осторожно, чуть дыша, я разрезал рулон. Осторожно, чуть дыша, распеленал слои бумаги и клеенки.
Нам явилась картина совершенная по красоте. Портрет таитянской жены Гогена. Она купала младенца сына в прозрачном пруду. Позади стояли две девочки-туземки с полотенцами. Над ними бушевали волнистые джунгли — листья и цветы, красные, синие, ржавые, коричневые и зеленые. В глубине картины пурпурное море и маленькие белые паруса.
Сохранилась картина превосходно: краски еще вибрировали, полотно дышало. Ни малейшего повреждения. Едва веря глазам, мы осмотрели другие четыре. Каждая была прекрасна, каждая в отличном состоянии.
Как и дядя Фрэнк, я понятия не имел, что делать дальше. Потом вспомнил про Джорджа Стэшера. Сотрудника Лос-анджелесского музея искусств, лектора колледжа, доктора философии, моего старого друга. Я тут же позвонил ему в музей.
— Джордж, это Уорнер. Ты мне очень нужен! Сейчас же!
— Сейчас не могу. У меня лекция о Тинторетто.
— А когда?
— Часов в шесть. Что случилось? Что-то ужасное?
— Наоборот! Наоборот!! Замечательное! Ты нам нужен!
— Успокойся, Уорнер. Приеду.
В пять минут седьмого дверь открылась, и вошел Джордж. Низенький, пухленький, большеглазый, усатый и очень чувствительный по натуре человек.
— Ну! Что у вас стряслось?
— Не надо вопросов,— я сунул ему в руки дневник дяди Фрэнка.— Вот, отправляйся ко мне в кабинет и читай!
— Спокойно, Уорнер. Глоток виски можно?
Я принес ему виски в кабинет. Он уже читал и подхихикивал.
— Забавный эпизод — сцена с миссис Кембэлл. Но что тут такого срочного?
— Ты читай, читай! Читай и перестань болтать!
— Пожалуйста, Уорнер, возьми себя в руки.
Я оставил его. Через полчаса дверь распахнулась, и он вылетел чуть не с пеной у рта.
— Где они?! — заорал он.
— Наверху. Да ты возьми себя в руки, Джордж.
Мы с Марией отвели его в комнату дяди Фрэнка. Там на кровати лежали развернутые гогеновские полотна. Джордж вошел медленно, в благоговении. Он присел на краешек кровати стал молча разглядывать картины. Пересмотрел все пять, одну за другой. И заплакал.
— Простите, но я никогда не видел столько красоты сразу.
Принесу выпить,— Мария выбежала из комнаты.
— Как думаешь, Джордж, подлинные?
— Не знаю. Давай снесем их вниз.— Мы снесли их и расстелили на полу.
Джордж все шмыгал носом, не отрывая взгляда от картин.
— Не забудь,— сказал он,— моя специализация — итальянский Ренессанс. Гогена, конечно, я изучал. Но я не эксперт.
— И все-таки, как считаешь — настоящие?
— Не знаю. Те пять, что он нашел в бойлерной, были настоящие. Но они ли это?
Мария принесла вина.
— Милая, можно, бритву и конверты? — попросил Джордж. Жена вышла.— Сейчас,— объяснил он,— есть очень простой метод определять дату написания.— Через минуту Мария принесла все, и Джордж, опустившись на колени, тихонько стал соскребать краску с уголка каждой картины.— У нас имеется электронный спектроскоп,— он стряхнул крошки краски в отдельные конверты и каждый пометил.— Образцы краски скажут о многом. Точной даты установить, конечно, нельзя, но определить, написаны ли они до 1903 года, то есть при жизни Гогена, можно.
— Сколько же эти картины стоят, если они настоящие?
— Ну, учитывая их состояние, почти безупречное, и красоту... я бы сказал... приблизительно... самое меньшее... сто пятьдесят тысяч каждая.
— Но это ж выходит... три четверти миллиона долларов!
— Ага. Именно.
Джордж ушел около полуночи. Мы с Марией старательно упаковали картины и отнесли в кладовку. И отправились спать. Но нам не спалось. Лично я покупал яхту. Не знаю, что покупала Мария, но моя яхта была самой быстроходной и прекрасной в мире.
