Георгий Марчик - Наследник фаворитки
Отчаянно хотелось с кем-нибудь посоветоваться, но что-то связывало язык. Он боялся собственной откровенности.
«Алик, заклинаю, — не раз предупреждала мать, — будь осторожен. На свете мало что так легко оправдывают и с таким удовольствием совершают, как предательство…»
Все решил случай. На классном диспуте его напрямик спросили, кем он собирается стать после школы. Алик на мгновение смешался, но тут же уверенно заявил:
— Ученым.
— А в какой области? Нельзя ли поконкретней? — настаивали одноклассники, с веселым ожиданием глядя на него.
Алика очень укололо это несерьезное к нему отношение: что он им, шут гороховый? Хотел рассердиться, но как-то само собой получилось, что вместо этого он мягко улыбнулся:
— Я выбрал философию. — И стал доказывать, что нет ничего увлекательней этой области человеческой деятельности.
В классе так и ахнули:
— Во дает!
С аттестатом в руках, подхваченный общим потоком, словно пушинка, Алик засуетился, забегал. Подал заявление на философский. С первой попытки поступить не удалось, хотя бедная мама и ухлопала уйму нервов. Алик ходил разочарованный. Он был так уверен в успехе. И вот остался за бортом. Нелепо… Он испытывал чувство человека, из-под самого носа которого ушел его поезд, человека, обманутого в своих лучших ожиданиях.
Молодец мама, не успокоилась. Она словно бы переживала вторую молодость. Были наняты репетиторы. Эти страшно нудные люди хотели честно отработать свои рубли и не шли ни на какие взаимовыгодные соглашения. Один из репетиторов, Иван Петрович — кандидат наук, худой мужчина лет тридцати с продолговатым скучным лицом при прощании сказал с явной неприязнью и насмешкой:
— Вы, Алик, большой нахал. И жить вам следовало бы не здесь, а в какой-нибудь Нахаловке…
— Почему? — обиделся Алик.
— Потому, что вы лодырь. Не любите работать.
Через два года в общем-то беззаботного и приятного существования репетиторы дружными усилиями втащили Алика на философский факультет. Это был мамин триумф. На радостях она подарила сыну золотые часы.
Какое-то время Алика занимало новое положение. Больше всего ему пришлись по душе веселые студенческие вечеринки. На них можно было выпить вина, спеть под негромкие переборы гитары туристскую песню, послушать новые джазовые записи, всласть поговорить о студенческих заботах, о преподавателях, о разных проблемах жизни. Алик зажигался, говорил много и пылко.
Теперь это был уже вполне респектабельный молодой человек, слегка сутулый, с ироническим прищуром зеленовато-голубых глаз, несколько женственным овалом лица, в профиль похожим на лицо императора Октавиана.
Впрочем, выяснилось, что у студента масса обременительных обязанностей, требующих напряжения всех физических и духовных сил. Наступила зима. Надо было идти сдавать экзамены, а он за разговорами да вечеринками как-то позабыл о них…
Вместе со всеми, невозмутимо попыхивая сигаретой и прищуриваясь, пошел сдавать экзамены. Был уверен — уж на троечку что-нибудь наплетет.
Взял билет, долго с неподдельным любопытством рассматривал его. Он и в самом деле впервые узнал из билета о том, что существуют на свете такие удивительные вопросы. Его выручила чужая шпаргалка. Кое-как ответил. Зато на дополнительных вопросах забуксовал, как тяжеловоз, попавший в трясину. Профессор вернул зачетку, огорченно заметил:
— Странно. У вас лицо отличника. Мне даже совестно ставить вам «неуд».
— Вот и не ставьте, — подхватил Алик. — А то ведь совесть вас замучает. Я просто немного растерялся. Но я все знаю. Я учил. Честное комсомольское… — Он смело давал комсомольское слово, хотя никогда не был комсомольцем.
— Вижу! — вздохнул профессор.
Алик до конца держался молодцом и с философским спокойствием перенес отчисление из института.
Какое-то время дома было тихо. Там пока ничего не знали. Папа по-прежнему жил как в лихорадке, мама занималась своими удрученными пациентками, Мэри молча вела хозяйство.
Потом все открылось, и разразился скандал. Мало-помалу страсти улеглись. Зато множились мелкие стычки из-за денег, которых Алику требовалось все больше и больше.
В скучном лексиконе вспыльчивого папы появились режущие слух словечки «дармоед», «бездельник». Он все настойчивей заводил разговор о том, чтобы Алик шел работать… Мама возражала. Между отцом-прагматиком и мамой-идеалисткой усиливались словесные баталии.
В доме начали случаться пропажи отдельных цепных вещей. На разбирательствах Алик всячески отпирался. Втихомолку, в целях самозащиты, он сваливал все на папиных знакомых. Эпоха мирного сосуществования четверых под крышей одного дома подходила к концу. Назревал кризис.
Алик ничего не хотел замечать — ни того, как осунулась мать, как она все чаще стала хвататься за сердце, ни налитых гневом глаз отца, ни укоряющего вида всегда тихой и незаметной Мэри.
«Ну чего они дергаются? — успокаивал он себя. — Все это временно. Все образуется».
Однажды утром он, как обычно, громко позвал:
— Мэри!
Она зашла к нему, но не сразу. Алик не обратил внимания на непокорно-непочтительное выражение ее лица.
— Принеси спички, — попросил он, ковыряя ногтем мизинца в ухе. — И чаю, пожалуйста.
— Сам принесешь, — ответила Мэри и, повернувшись, вышла. Это было неслыханно. Эго был открытый бунт.
Алик даже опешил от такой дерзости: «Ну и ну! Уж не больна ли она?»
Сам отправился на кухню. Возмущаться или протестовать не стал: «Стоит ли тратить на глупую Мэри нервные клетки?»
Вавуля
В недолгую студенческую пору случилось ему в составе студенческого строительного отряда провести какое-то время в одной деревне — там они сооружали животноводческий комплекс. Вкалывали, как полагается. Не обходилось и без разных проказ.
Однажды ребята сбросились и послали его, дежурного, купить у крестьян пару куриц. Захотелось полакомиться. Он вернулся весь в пыли, рот до ушей, жестом победителя бросил на пол палатки двух бездыханных хохлаток. А сверх того достал из широких карманов куртки и торжественно водрузил на стол две бутылки вина.
Зарок не пить здесь соблюдался неукоснительно.
— А у меня сегодня день рождения, — непринужденно развеял Алик мелькнувшее в лицах ребят сомнение.
Ну, день рождения — это день рождения. Куриц с аппетитом слопали, вино мигом выпили за здоровье новорожденного.
Потом прибежала старуха, у которой пропали куры. Обнаружила у костра перья. Подняла шум.
На совет отряда вызвали всю палатку. Спросили что да как. Все угрюмо молчали. Они ни о чем заранее не успели договориться, просто стояли и молчали, глядя прямо перед собой.
Командир отряда сурово повторил вопрос:
— Кто это сделал?
Наконец, когда молчать стало невмоготу, Алик с отчаянием самоубийцы шагнул вперед:
— Это я…
Командир с укором посмотрел на него, покачал головой:
— Что же ты, Архипасов? Мы ведь договорились, чтобы без глупостей.
— Я не думал, что так получится. Я не хотел, честное комсомольское… — забормотал Алик, не поднимая взгляда.
— Молчал бы ты лучше со своим честным комсомольским! — в сердцах сказал командир. — Какой ты комсомолец?!
Алик ждал — будут ругать, вышибут из отряда. Но никто даже слова больше не сказал.
Старухе, конечно, заплатили. Алик сердился на ребят — молчат, глаза отводят. Ну, чего они воображают, словно он и впрямь жулик какой-нибудь? Тоже преступление — прихватил двух несушек! Не для себя же старался.
Постепенно, правда, все сгладилось. Но осадок остался. Такое не забывается и не прощается никогда. Вот он открыл перед всеми душу — они мимоходом заглянули в нее и отвернулись. Будто и впрямь увидели нечто не совсем подходящее.
И что самое неприятное — ведь раньше он выкидывал коленца похлеще. И ничего. Сходило. Потому что никто ничего не знал.
Прав был поэт: «Молчи, скрывайся и таи и мысли и дела свои…»
Совсем некстати вспомнились Галины слова, пропитанные непонятным недоумением: «Ты какой-то не такой, как все…»
«Не такой, как все! — запоздало возмутился Алик. — А разве это так уж плохо? А почему я должен быть такой, как все? А какой не такой? Лучше, хуже? Благороднее, умнее? А какой должен быть? Кто это знает?»
Шли они однажды с Вавулей Христарадисом по летней улице. Навстречу сама юность и грация — стройная, стремительная девушка в такой короткой юбке, что даже непуританин Алик присвистнул:
— Ну, это уж слишком!
Вавуля, проводив девушку одобрительным взглядом, насмешливо посмотрел на него:
— Что слишком?
— Слишком много открытых ног, — радостно ответствовал Алик.
— А сколько надо? — философски заметил Вавуля. — Ты знаешь? Не знаешь… Я тоже не знаю. И никто не знает… А ты разве против?
![Александр Дюма - Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки]](/uploads/posts/books/19343/19343.jpg)