Аркадий Аверченко - Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова
— Женская рука много значитъ, — согласился Мифасовъ. Онъ закатилъ глаза и началъ крутить подъ столомъ пуговицу. — Мнѣ бы тоже слѣдовало… подтянуться.
Крысаковъ ядовито оглядѣлъ безукоризненный туалетъ Мифасова, повертѣлъ въ рукахъ пустой кофейникъ и, съ сожалѣніемъ, долилъ чашку пивомъ.
— До Дрездена какъ-нибудь потерпите. Тамъ подтянитесь, Мифасовъ. Сандерсъ, въ Дрезденѣ есть что-нибудь пикантное?
— За исключеніемъ галлереи, Сандерсъ, — кротко прибавилъ Южакинъ.
— Гигіеническая выставка, кажется, — пробормоталъ я.
Два тяжелыхъ вздоха огласили вагонъ.
— Тоска по родинѣ! — шепнулъ я Крысакову.
— Ахъ, нѣтъ… Только по женщинѣ, — томно проронилъ Мифасовъ и насмѣшливо кивнулъ на Южакина.
Южакинъ толкнулъ въ бокъ Крысакова.
* * *Мы пріѣхали въ Дрезденъ вечеромъ.
— Самое время… куда нибудь, — сказали Мифасовъ и Южакинъ, когда, умытые и приглаженные, мы вышли изъ гостинницы. — Сандерсъ — куда? Сандерсъ! Нѣмецъ вы или нѣтъ, въ концѣ концовъ?! Знаете вы какое нибудь кабарэ или что нибудь въ этомъ родѣ… пикантное? Говорите прямо.
— Дрезденъ славится своими кабарэ, господа, въ которыхъ пикантность столь же гармонично сливается съ веселіемъ, сколь… сколь…
— Спросите у шуцмана, Сандерсъ, — устало попросилъ Мифасовъ.
— Вонъ, кажется, стоитъ одинъ… самоваръ. Ну-ка, Сандерсъ.
Я подошелъ къ похожему на тяжелый спиртовой самоваръ шуцману и учтиво поклонился.
— Добрый вечеръ, херръ шуцманъ… Херръ шуцманъ, будьте такъ добры, укажите что нибудь пикантное.
— Пикантное, — тупо повторилъ шуцманъ.
— Да, да… Такое — знаете? — Я щелкнулъ пальцемъ, потомъ сдвинулъ шляпу.
Мозгъ шуцмана слабо скрипнулъ.
— Вы не умѣете объяснять, Сандерсъ, — выстуступилъ нетерпѣливо Мифасовъ. — Херръ шуцманъ!.. Пикантность?.. А? херръ шуцманъ! Ну-ну… Люстигъ, херръ шуцманъ, люстигъ… Вотъ, вотъ…
Онъ дергалъ колѣнками, трясъ головой съ видомъ шутника, стаскивавшаго съ мѣста пьянаго… Шуцманъ не двигался.
— Можетъ быть, ткнуть пальцемъ? — предложилъ Южакинъ. — Держись, Мифасовъ, держись… херръ шуцманъ! Зеръ пикантишь.
Онъ схватилъ пьянаго за другой бокъ.
— Зеръ пикантишь, херръ шуцманъ… Сандерсъ, подсказывай…
— Сандерсъ!
— Этвасъ, Южакинъ, этвасъ… — Что нибудь.
— Этвасъ зеръ пикантишь! — бодро закричалъ онъ, и оба они со свѣжими силами набросились на шуцмана.
Они фальшиво смѣялись, дѣлали заманчивыя гримасы, щелкали себя по воротничкамъ и танцовали матчишъ, образуя группу, похожую, со стороны, на искушеніе св. Антонія.
Наконецъ, онъ понялъ. Съ удовольствіемъ взглянулъ на изогнутую фигуру Южакина, и его строгое лицо озарилось плутоватой улыбкой.
— А, — сказалъ онъ. — Теперь я понимаю. Молодые люди хотятъ повеселиться? Что нибудь такое?.. Острое!.. Пикантное!.. О, да… Молодымъ людямъ это всегда забавно…
Онъ тихо засмѣялся и подмигнулъ Южакину.
— Вторая улица — направо. Кабарэ.
— А весело? — переспросилъ осторожный Мифасовъ.
Шуцманъ съ трудомъ удержался, чтобы не потрепать его по плечу, и успокоительно сказалъ:
— Очень… О, очень… Немного того… вы понимаете? — Не совсѣмъ… гм! Кабарэ… съ дамами.
— Много дамъ? — освѣдомился подозрительно Южакинъ.
— Хватитъ, — многозначительно хихикнулъ шуцманъ.
— И тамъ… весело?
Онъ загадочно улыбнулся.
— Идите, будете довольны. Лучшее кабарэ… Немного… этого, гм!.. но для молодыхъ людей… Понимаете?..
Онъ не хотѣлъ больше объ этомъ говорить и, скромно прикрывъ ротъ, сдѣлалъ подъ козырекъ.
— Тонкая бестія! — одобрилъ Южакинъ. — Знаетъ, гдѣ раки зимуютъ… Данке, херръ шуцманъ!
— Битте-дритте, — отвѣтилъ за него Крысаковъ.
Смыслъ этого гармоничнаго сочетанія навѣки остался его секретомъ.
Мы вступили въ большой, накуренный залъ и выбрали себѣ столикъ противъ небольшой, но уютной эстрады.
— Наконецъ-то мы попали, куда нужно, — воскликнулъ просіявшій Мифасовъ. — Кабарэ — моя стихія.
— Повеселимся! — потерь руки Южакинъ. — Господа, кто что будетъ ѣсть?
— Я — ничего, — сказалъ Крысаковъ…
— Съѣли бы, — жалобно попросили мы. — Очень ѣсть хочется… Закажите для себя. Крысаковъ… Что такое?!
Со стороны Мифасова раздался тихій, болѣзненный стонъ.
— Дѣти, — еле проговорилъ онъ. — Здѣсь дѣти…
Мы задрожали.
— Гдѣ? — Спросилъ хрипло Южакинъ. — Всякія шутки имѣютъ свои границы, Мифасовъ.
— И солдаты, — прибавилъ Крысаковъ.
Это была правда.
Тутъ и тамъ виднѣлись маленькія головы, скрытыя большими пивными кружками — съ блестящими глазками по бокамъ.
— Однако, на эстрадѣ женщина, — стараясь быть сдержаннымъ, сказалъ Южакинъ.
Только вѣрный инстинктъ этого человѣка могъ угадать полъ бѣднаго созданія въ большомъ декольтэ и короткой юбочкѣ.
— Однако, на эстрадѣ женщина, — стараясь быть сдержаннымъ, сказалъ Южакинъ.
Словно въ благодарность за это опредѣленіе созданіе запѣло легкую шансонетку, маленькимъ, но пріятнымъ голоскомъ, задвигало короткими ножками и руками.
— Уйти бы, братцы, — несмѣло прэдложилъ Крысаковъ. — Разжалобитъ она насъ. Ей-Богу.
— Кажется, сейчасъ будетъ неприлично, — предупредил я.
Маленькое существо приподняло юбочку и высоко выкинуло одну изъ булочекъ, замѣнявшихъ ей ноги.
Два солдата стыдливо прыснули въ кружки, а одинъ изъ малышей разразился радостнымъ воплемъ.
— Мама! — жалобно позвалъ Крысаковъ. — Дѣтство, чего то, вспомнилъ, — конфузливо пояснилъ онъ.
Мифасовъ, взволнованный, поднялся изъ за стола.
— Сирота, — шепнулъ мнѣ Южакинъ и мягко сказалъ. — Посидите съ нами, Мифасовъ. — Видишь, какъ славно — чисто въ дѣтскомъ саду.
Онъ смахнулъ непрошенную слезинку.
— Мама! — Снова позвалъ Крысаковъ.
* * *
Растроганные, обновленные, шли мы домой. По дорогѣ завернули въ какой то пассажъ, гдѣ светились панорамные ящики-автоматы.
— Сандерсъ! — закричалъ Южакинъ. — Сандерсъ!
За большимъ стекломъ покоился на травѣ маленькій, пухлый амуръ. Онъ спалъ. Чтобы разбудить чуткій сонъ ребенка, достаточно было «опустить монету въ 10 пфениговъ».
— Господа! Смотрите! Онъ открылъ глазки!
— А вонъ индіанка лежитъ, — показалъ Мифасовъ. — Какъ живая!
— Богъ съ ней, съ индіанкой, Мифасовъ. Смотрите лучше на мальчика, — ласково сказалъ Крысаковъ. — Вы самый младшій.
— Она одѣта, — возразилъ тотъ обиженно, но послушался и сталъ смотріть на амура.
Меня, какъ болѣе взрослаго, поставили передъ индіанкой, а старшіе стали смотрѣть въ закрытые ящички.
Позже они признались, что видѣли женщину въ корсетѣ и нижней юбкѣ.
* * *— Ночью я проснулся отъ внезапно прекратившагося храпа. Крысаковъ стоялъ передъ кроватью, на колѣняхъ, и молился.
* * *Тѣмъ страннѣе показались мнѣ слова одного стараго знатока Дрездена, который, выслушавъ нашъ разсказъ, воскликнулъ:
— Да! Въ этомъ городишкѣ можно повеселиться! О-го-го! — И наклонился къ уху Южакина.
Южакинъ сдѣлалъ лицо, словно ему брызнули въ ухо уксусной эссенціей, и задумчиво сказалъ:
— Въ слѣдующій разъ мы опять поѣдемъ черезъ Дрезденъ.
— Южакинъ, — замѣтилъ я строго. — Ужъ не хотите ли вы загрязнить почву, на которой Крысаковъ и Мифасовъ пустили лучшіе изъ своихъ побѣговъ?
— Всякая почва нуждается въ удобреніи, старый Сандерсъ, — развязно отвѣтилъ беззаботный человѣкъ.
— Тамъ можно продѣлывать нѣчто невѣроятное, — мечтательно повторилъ старый знатокъ Дрездена.
* * *Утромъ мы пошли въ Дрезденскую Галлерею. Крысаковъ и Мифасовъ — художники.
Я рѣдко встрѣчалъ людей, у которыхъ столь различные пріемы изучать жизнь народовъ.
Крысаковъ полагаетъ, что ѣсть надо въ очень плохихъ ресторанахъ, иногда даже на улицѣ. Такъ въ Парижѣ, на Большихъ бульварахъ, онъ ѣлъ какихъ то полуживыхъ ракушекъ, прося ихъ изъ раковины при помощи поднятой на панели шпильки. — Безплатное столовое серебро при безплатной посудѣ.
Въ Неаполѣ онъ начинялъ себя макаронами, издававшими запахъ плохой замазки, на маслѣ, соскобленномъ, вѣроятно, со стѣнъ таверны или съ лица хозяйки.
Комнату въ отелѣ онъ старался занять худшую за туже цѣну.
Мифасовъ? Гармоничный и хрупкій Мифасовъ не представляетъ себѣ возможности наблюдать бытъ народа помимо первокласснаго ресторана, не имѣя въ запасѣ особенно мягкой ночной рубашки.
И оба они страдаютъ.
Крысаковъ — физически, набивая себя ужасными макаронами, съ тѣмъ большей яростью, чѣмъ брезгливѣе отвертывается Мифасовъ. Страдаетъ нравственно, видя, что человѣкъ, котораго онъ, въ душѣ, любитъ, демонстративно тупъ въ отрицаніи очевиднаго.
