Виктор Шендерович - Евроремонт (сборник)
Впрочем, спустя совсем короткое время, риск путешествия на кухню стал совершенно бессмысленным: Семенов начал вытирать со стола объедки и выносить ведра, причем с расчетливым садизмом особенно тщательно делал это поздно вечером, когда у всякого уважающего себя таракана только-только разгуливается аппетит и начинается настоящая жизнь.
Конечно, у интеллектуалов вроде меня имелось на такой случай несколько загашников, но уже через пару недель призрак дистрофии навис над нашим непритязательным сообществом. Иногда я засыпал в буквальном смысле слова без крошки хлеба, перебиваясь капелькой воды из подтекающего крана (чего, слава богу, изувер не замечал); иногда, не в силах сомкнуть глаз, выходил ночью из щели и в тоске глядел на сородичей, уныло бродивших по пустынной клеенке. Случались обмороки; Степан Игнатьич дважды срывался с карниза, Альберт начал галлюцинировать вслух, чем регулярно создавал давку под раковиной: чудилось Альберту бесследное исчезновение тещи, возвращение Шаркуна и набитое доверху мусорное ведро.
Ах, Шаркун, Шаркун! Вспоминая о нем, я всегда переживаю странное чувство приязни к человеку, вполне, впрочем, простительное моему сентиментальному возрасту.
Конечно, ничто человеческое не было ему чуждо – увы, он тоже не любил тараканов, жаловался своей прыщавой дочке, что мы его замучили, и все время пытался кого-нибудь прихлопнуть. Но дочка, хотя и обещала нас куда-то вывести, обещания своего не выполнила (так и живем где жили, без новых впечатлений), а погибнуть от руки Шаркуна мог только закоренелый самоубийца. Он носил на носу стекляшки, без которых не видел дальше носа, а когда терял их, мы могли вообще столоваться с ним из одной тарелки. Милое было время, что говорить!
Но я опять отвлекся.
Вскоре после начала семеновского террора случилось важное. Братья Геннадий и Никодим, чуть не погибнув во время утренней пробежки, успели улизнуть от семеновского тапка – и с перепугу сочинили исторический документ, известный как “Воззвание из-под плинтуса”. В нем братья обличали Семенова и призывали тараканов к единству.
Увы, тараканы и в самом деле очень разобщены – отчасти из-за того, что венцом творения считают не таракана вообще (как идею в развитии), а каждый сам себя, отчасти же по неуравновешенности натуры и привычке питаться каждый своей, отдельно взятой крошкой.
Один раз, впрочем, нам уже пытались привить коллективизм. Было это задолго до Семенова, в эпоху Большой Тетки. Эпоха была смутная, а Тетка – коварная: она специально оставляла на клеенке лужи портвейна и закуску, а сама уходила со своим мужиком за стенку, из-за которой потом полночи доносились песни и отвратительный смех.
Тайный смысл этого смеха дошел до нас не сразу, но когда от рези в животе начали околевать тараканы самого цветущего здоровья; когда жившие в ванной стали терять координацию, срываться со стен и тонуть в корытах с мыльной водой; когда, наконец, начали рождаться таракашки с нечетным количеством лапок – тогда только замысел Большой Тетки открылся во всей черноте: Тетка, в тайном сговоре со своим мужиком, хотела споить наш целомудренный, наивный, доверчивый народ.
Едва слух о заговоре пронесся по щелям, простой таракан по имени Григорий Зашкафный ушел от жены, пошел в народ, развил там агитацию и всех перебудил. Не прошло и двух ночей, как он добился созыва Первого всетараканьего съезда.
Повестка ночи была самолично разнесена им по щелям и звучала так:
п. 7. Наблюдение за столом в дообеденное время.
п. 12. Меры безопасности в обеденное.
п. 34. Оказание помощи в послеобеденное.
п. 101. Всякое разное.
Впоследствии (под личной редакцией бывшего Величайшего Таракана, Друга Всех Тараканов и Основателя Мусоропровода Памфила Щелястого) историки неоднократно описывали Первый всетараканий съезд, и всякий раз выходило что-нибудь новенькое, поэтому, чтобы никого не обидеть, буду полагаться на рассказы своего собственного прадедушки.
Помнилось прадедушке вот что. Утверждение повестки ночи стало первой и последней победой Григория. Тараканы согласились на съезд при условии, что будет буфет, причем подраковинные заявили, что если придет хоть один плинтусный, то они за себя не ручаются, а антресольные первым делом создали фракцию и потребовали автономии.
Подробностей прадедушка не помнил, но, в общем, дело кончилось банальной обжираловкой с лужами теткиного портвейна и мордобоем, то есть, минуя п.п. 7, 12 и 34, сразу перешли к п. 101.
Григорий, не вынеся стыда, наутро сжег себя на задней конфорке.
Остальных участников съезда спасло как отсутствие вышеозначенного стыда, так и то счастливое обстоятельство, что эпоха Большой Тетки скоро кончилась сама собой: однажды она спела дуэтом со своим мужиком такую отвратительную песню, что под утро пришли люди в сапогах и обоих увели, причем Тетка продолжала петь.
Напоследок мерзкая дрянь оставила в углу четыре пустые бутылки, в которых тут же сгинуло полтора десятка так и не организовавших наблюдения тараканов.
…Дух Григория, витавший над задней конфоркой, осенил Никодима и Геннадия: спасшись от семеновского тапка, братья потребовали немедленного созыва Второго всетараканьего съезда.
В полночь “Воззвание из-под плинтуса” было прочитано по всем щелям с таким выражением, что тараканы немедленно поползли на стол, уже не требуя буфета. (Тараканы – существа чрезвычайно тонкие и очень чувствительные к интонации, причем наиболее чувствительны к ней малограмотные, а из этих последних – косноязычные).
Выползши на стол, антресольные по привычке организовали фракцию и потребовали автономии, но им пооткусывали задние ноги, и они сняли вопрос.
Слово для открытия взял Никодим. Забравшись на солонку и вкратце обрисовав положение, сложившееся с приходом Семенова, а также размеры его тапка, он передал слово Геннадию для внесения предложений по ходу работы съезда.
Взяв слово и тоже вскарабкавшись на солонку, Геннадий предложил избрать президиум и передал слово обратно Никодиму, который тут же достал список и его зачитал. В списке были только он и его брат Геннадий. В процессе голосования выяснилось, что большинство – за, меньшинство – не против, а двое умерли за время работы съезда.
Перебравшись вслед за братом на крышку хлебницы, избранный в президиум Геннадий снова дал слово Никодиму. Никодим слово взял и, свесившись с крышки, предложил повестку ночи:
п. 6. Хочется ли нам поесть? (шебуршение на столе).
п. 17. Как бы нам поесть? (оживленное шебуршение, частичный обморок).
п. 0,75. Буфет – в случае принятия решений по п.п. 6 и 17 (бурные продолжительные аплодисменты, скандирование).
В процессе скандирования умерло еще четверо.
При голосовании повестки подраковинные попытались протащить пунктом плюс-минус 90 объявление всетараканьего бойкота плинтусным, но им было указано на несвоевременность, и тем же пунктом пошло осуждение самих подраковинных за подрыв единства.
После перерыва, связанного с поеданием усопших, съезд продолжил свою работу.
По п. 6 с докладом с крышки хлебницы выступил Никодим. Выступление его было исполнено большой силы. Не зная устали, он бегал по крышке, разводил усами и в исступлении тряс лапками, отчего свалился на стол, где, полежав немного, продолжил речь – прямо в гуще народа.
Никодим говорил о том, что так больше жить нельзя, потому что очень хочется есть. Он подробно остановился на отдельных продуктах, которых хотел бы поесть. Это место вызвало особенный энтузиазм на столе – председательствующий Геннадий, свесившись с солонки и стуча по ней усами, был вынужден призвать к порядку и напомнить, что за стенкой спит Семенов, будить которого не входит в сценарий работы съезда.
Единогласно проголосовав за то, что так больше жить нельзя и надо поесть, развязались с пунктом шесть; изможденный Никодим начал карабкаться обратно на хлебницу, а председательствующий Геннадий предоставил слово себе.
Его речь и события, развернувшиеся следом, стали кульминацией съезда. Геннадий начал с того, что раз больше так жить нельзя, то надо жить по-другому. Искусный оратор, он сделал паузу, давая несокрушимой логике сказанного дойти до каждого.
В паузе, иллюстрируя печальную альтернативу, умер один подраковинный.
– Но что мы можем? – спросил далее Геннадий.
Тут мнения разделились, народ зашебуршился.
– Мы можем все! – крикнул кто-то.
Собрание зааплодировало, кто-то запел.
– Да, – перекрывая шум, согласился Геннадий, – мы можем все. Но! – Тут он поднял усы, прося тишины, а когда она настала, усы опустил и начал ползать по солонке, формулируя мысль, зарождавшуюся в его немыслимой голове.
