Владимир ВОЙНОВИЧ - Москва 2042
Я вышел на трибуну. Я волновался. Я чувствовал, что получается не праздник, а что-то вроде пресс-конференции, какие в наши времена устраивались для раскаявшихся шпионов и диссидентов.
— Уважаемые товарищи! — начал я дрожащим голосом. — Дорогие комсоры, дамы и господа! Прежде всего позвольте мне выразить мою глубочайшую благодарность всем устроителям этого замечательного праздника, и в первую очередь благодарность нашей партии, ее Верховному Пятиугольнику, органам БЕЗО, — я поклонился Дзержину, — органам религиозного просвещения, — я поклонился отцу Звездонию, но одновременно из-за трибуны показал ему фигу, — и, само собой разумеется, нашему славному, дорогому, любимому и неподражаемому Гениалиссимусу. — Я поднял глаза к люстре и размашисто перезвездился. — Я прожил очень длинную жизнь, большую часть которой, впрочем, провел в бессознательном состоянии. Должен признать, что на протяжении своей жизни я совершил много непростительных и почти что непоправимых ошибок. Например, свои книги я писал обычно в пьяном виде, не соображая, что делаю, и иногда даже совершенно не считался с тем, чего от меня ожидали партия, народ и госбезопасность. Обладая отсталым мировоззрением, я часто не замечал всего того хорошего, что происходит в нашей жизни, в ее, так сказать, революционном развитии, и искажал действительность в угоду своим заокеанским хозяевам. Так, например, в своем последнем романе я слишком много внимания уделил описанию некоего Сима, который якобы является наследником царского престола. А на самом деле никакого такого Сима никогда не было. Я его просто выдумал. Или, говоря иначе, высосал его из пальца. Вот так. — Я сунул большой палец в рот и стал громко чмокать в микрофон.
Кажется, публике такой ораторский прием понравился, по залу прошел смешок, а кто-то даже захлопал.
Я посмотрел туда, где хлопали, и сказал:
— Я не понимаю, почему такое несерьезное отношение к моей речи и что там еще за смешки и хлопки. Я знаю, что среди вас есть так называемые симиты, которые надеются на что-то вроде второго пришествия, но… — тут я повысил голос и поднял палец, — тщетны ваши надежды, господа. Дело в том, что никакого Сима больше не существует.
Я услышал аплодисменты. Это аплодировал президиум. Смерчев, Сиромахин, Пропаганда Парамоновна и отец Звездоний.
Но публика напряженно и недружелюбно молчала. А потом в ней послышался какой-то неясный ропот. Агенты БЕЗО, расположившиеся вдоль стен, стали вглядываться в публику.
— Да, дорогие мои комуняне и комунянки, — сказал я, выдержав паузу. — Пересмотрев свой роман, я решил самым коренным образом переработать его и прежде всего вычеркнуть этого Сима ко всем чертям.
Президиум аплодировал стоя. Люди в зале притихли. Отпив из стакана воды, я помолчал и сказал негромко:
— К сожалению, у меня и сейчас не хватило принципиальности и твердости позиции, и я не смог выкинуть этот персонаж совсем. Но я его переименовал, и он будет теперь называться не Сим, а Серафим.
Произнося эти слова, я никак не думал, что они подействуют на аудиторию так сильно. Даже члены президиума, по-моему, тоже этого не предвидели. Но публика вдруг заволновалась, по рядам от первых к задним прошел шум. Я слышал, как люди спрашивали:
— Что? Как? Вим? Херувим?
И вдруг в середине зала кто-то крикнул:
— Да здравствует Серафим!
И сразу поднялся невообразимый гвалт. Агенты БЕЗО, отделившись от стен, кинулись в середину зала, чтобы извлечь того, кто кричал. Но кричал уже не один, человек, а чуть ли не весь зал. И вдруг из задних рядов на двух воздушных шариках взвилось к потолку полотнище, на котором было написано: СЕРАФИМ.
Агенты посходили с ума. Они перестали искать того, кто кричал, а кинулись доставать полотнище. Они становились на спинки кресел, лезли на плечи зрителей, а некоторые подскакивали так высоко, что могли бы установить рекорд по прыжкам в высоту в закрытых помещениях. Должен отдельно отметить исключительное хладнокровие полковника, который был дважды Героем Москорепа. В общей суматохе он не растерялся, а немедленно выхватил пистолет и двумя меткими выстрелами продырявил оба шарика. Полотнище стало медленно опускаться, колеблясь и открывая народу разные слоги подрывного слова: то СЕ, то РА, то ФИМ. Но пока это полотнище опускалось, к потолку поднялись два других. А в это время другой полковник (не Герой) с каким-то листком бумаги подошел и громко сказал Коммунию Ивановичу:
— Телеграмма из Женевы.
Я подкрался к Смерчеву и заглянул через его плечо.
"Выступаю походом на Москву. Во избежание излишнего кровопролития предлагаю сложить оружие и не оказывать сопротивления. Серафим."
— Надо же! — подумал я. — Его хоть горшком назови, он все равно своего добьется.
Сейчас я уже даже не помню, в каком порядке что происходило. Как я потом узнал, слухи о предстоящем прибытии Серафима разнеслись немедленно по всему Москорепу. Началась смута. И как обычно бывает в таких случаях, граждане стали проявлять недовольство даже без достаточно серьезного повода. Например, на каком-то предприятии как раз по случаю моего юбилея рабочим давали по килограмму колбасы, которая называлась Колбаса деликатесная мясная из рыбной муки. Так одна комунянка откусила ее тут же и говорит: Граждане, это говно! И другие комуняне тоже обратили внимание, что этот первичный деликатес слишком смахивает на вторичный. Как будто раньше они этого не замечали и сами не складывали по этому поводу анекдотов. Я думаю, что они были просто в таком состоянии, что, если бы в тот момент им дать настоящее венгерское салями, они бы тоже приняли его за вторичный продукт. Бунт перекинулся на другие предприятия. Его, конечно, можно было подавить, но тут где-то в районе Новой Калужской заставы в город прорвались первокольцовые симиты. Они сначала кинулись к прекомпитам и другим пунктам удовлетворения потребностей, где их ожидало большое разочарование. Они-то думали, что москореповцы питаются исключительно финиками и мороженым-пломбиром. Но сила разочарования была столь велика, что симиты москорепские и первокольцовые объединились и стали крушить все подряд.
Конец Эдисона
Ночь была беспокойной. С раннего вечера и до самого утра в воздухе гудели тяжелые самолеты. Они снижались как раз над моей гостиницей и садились, как я без труда догадался, на бывшем Ходынском поле. Потом я узнал, что за ночь в городе высадились шесть воздушно-десантных и две мотострелковые дивизии.
Когда же на улицах появились колонны танков, то от грохота вообще не стало никакого спасения.
В моем номере (а я жил опять в гостинице Коммунистическая) ходуном ходили стены, дребезжали стекла и люстра под потолком раскачивалась, как маятник.
По всему городу то там, то сям вспыхивали зарева пожаров и слышались выстрелы.
Перед рассветом, завернувшись с головой в одеяло, я заснул, но долго спать не пришлось. Около семи часов что-то где-то так рвануло, что со звоном брызнули стекла. Потом выяснилось, что какой-то летчик-идиот на сверхзвуковой скорости прошел над самыми крышами,
Хорошо, что я был укрыт с головой.
Делать было нечего. Стряхнув с одеяла стекла, я встал и подошел к окну.
На площади Революции стояли танки. В сквере перед Большим театром солдаты с котелками топтались в длинной очереди перед походной кухней. Но в основном было тихо.
В семь часов я включил телевизор.
На экране появились дикторы Семенов и Малявина.
— Говорит Москва, — сообщил Семенов самым обыкновенным голосом. — Передаем последние известия. С большой трудовой победой поздравил сегодня наш любимый Гениалиссимус коллектив ордена Ленина, ордена Гениалиссимуса и ордена Трудовой Славы первой степени чулочно-трикотажной фабрики Красный Чулок, выполнивший к середине сентября два годовых задания…
Затем было сообщено об успехах метростроителей и прокатчиков листовой стали, о расширении движения доноров и о выставке детских рисунков в Третьяковской галерее имени Художественных Дарований Гениалиссимуса. Были показаны и сами эти рисунки, в которых, как сказала диктор Малявина, дети со свойственной им непосредственностью выражают свою пылкую любовь к Гениалиссимусу и горячую преданность делу коммунизма и государственной безопасности. И ни слова обо всех этих бунтах, пожарах, танках и самолетах.
Я думал, что они, может быть, скажут об этом в конце передачи. Но конца передачи я не дождался. Раздался, резкий телефонный звонок, и в трубке я услышал взволнованный голос Эдисона Ксенофонтовича, или, точнее, Эдика.
— Витюш, не удивляйся, у меня к тебе дело. Очень серьезное и очень срочное. Ты не мог бы немедленно приехать ко мне?
— К тебе? — переспросил я почти саркастически. — А ты себе представляешь, что происходит в этом городе?
