Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 52. Виктор Коклюшкин - Коллектив авторов
Он выводил на бумажке формулы, бормотал:
«Из пункта А в пункт Б…», сопел, кряхтел, грыз карандаш, чесал страстно за ухом. «В одну трубу вливается, в другую… в другую… Ах вот оно что!!!»
Сколько раз он мечтал сделать великое открытие и гордо воскликнуть: «Эврика!», но всегда что-то мешало: то открытие заведомо никому не нужное, то совершал в неподходящей обстановке — ночью, а квартира коммунальная… А сейчас и крикнул бы, да что-то бутафорское явилось в этом слове, самодовольное, не наше… Поэтому, когда лопнул в голове пузырь мрака и решение проблемы ударило ярко, как луч прожектора. Юрий Иванович негромко произнес одно лишь слово: «Спасибо…»
Он подошел к нам, все еще сидящим за столом, и положил свою бумажку,
— Вот, — сказал он, — единственная возможность ликвидировать очаг — отвести канал, лучше тоннель от океана к скважине, и тогда во время прилива масса Н2О…
Пелена спала с глаз, надо было действовать! Померанцев и Рагожин склонились над расчетами: какова протяженность планируемого тоннеля? Возможный объем земляных работ? Сроки! Эти и другие вопросы требовали уточнения, детальной проработки.
Горела свеча. Огонек вздрагивал от дыхания, пригибался. Было ощущение, что он внимательно слушает разговор и очень волнуется.
Валентин пошел искать лопаты, посмотрел под сиденьями, забрел в кабину. Луна смотрела в фонарь кабины… тихо светились зеленоватым цифры на пульте. Он повернулся уйти, но что-то остановило его. Что? Вот оставленный Михалычем гаечный ключ… На полу тряпка… Валя нагнулся, чтобы поднять ее, и… замер с вытянутой рукой.
На кресле командира не было писем!
День — ночь, жизнь — смерть… Крутится Земля, и, как из ротационной машины, выскакивают новые жизни, судьбы…
Кому и зачем это надо?
Эх, годы, годы! Листы» увядшие! Старались держаться за ветку покрепче. К солнышку тянулись, дождем умывались, собой любовались. За густотой вашей подчас и ствола не было видно. Но пришел черед: оборвались, обл-ти-до, сгреб вас дворник метлой в большой совок, бросил в большую кучу вам же подобных…
А подобных ли?! А те, кто всю жизнь по краю ходили?! Кто последний с ложкой и первый с молотком?! Э, нет! Не будем валить всех в одну кучу, мы не дворники.
Михалыч… Он-то за что должен пропадать там, в Земле, которую всю жизнь любил, возделывал, защищал?!
…Скрюченный, покрытый инеем, лежал он в сплошной мгле. И не было здесь ни света, ни тепла, ни надежды. Сколько бы так пролежал Михалыч? Век? Два? Три тысячелетия? Возможно, нашли бы его, прекрасно сохранившегося, через много-много веков далекие потомки нынешней цивилизации, вернули к жизни, дали бы работу по душе, женили. А что, наука вполне может шагнуть и столь далеко. А возможно, оживили бы его и — выставили для всеобщего обозрения, дивясь дремучей необразованности нашего современника и сладенько радуясь за себя? Впрочем, сколько бы лет ни прошло, а такие люди, как Михалыч, всегда будут в цене, если и не в почете!
Михалыч лежал на мерзлом грунте, но вдруг — что это? Прошуршало, прошумело там впереди? Откуда это потянуло живительным теплом? И все теплее, жарче…
Первая проталинка образовалась рядом с Михалычем, вторая… Изморозь на веках растаяла и сползла капельками по носу. Лоб тоже покрылся капельками. От изморози? Нет, это был пот! Михалыч оживал…
Еще не открывая глаз, поправил фуражку. Охнул и попробовал приподняться, правая рука онемела. «Отлежал!» — подумал Михалыч. Не догадался, что она не разморозилась еще. Разлепил глаза — темнота. Но там впереди что-то, отблеск какой-то? «Ух, душно! Паленым, что ль, пахнет?..»
Встать не смог, ноги не слушались — не чувствовал их ниже колен. Тогда, помнится, впервые подумал: «Ног не чувствую, а соображать-то — все соображаю. Выходит, что ж: главное в человеке — мозг, а остальное так… приспособления?..»
Оказывается, сапоги были всему виной — голенища задерживали тепло, но вот Михалыч поднялся. Постоял. Сделал первый, неустойчивый шаг, второй и — заковылял вперед. Качался, хватался за стены. А в лицо ему, в грудь било жаром, и дышать становилось все труднее. Надо было решиться и повернуть назад, но впереди был свет, а позади — тьма.
…Ночь в Атлантиде длится обычно столько, сколько хочешь. Мы хотели спать и хотели побыстрее проснуться со свежими силами. Так и сделали: легли и тут же встали.
Заря молодая, нежная всходила над Атлантидой. И, грубо разрывая ее, тянулся вверх из скважины столб серого дыма. И оседал на небосклоне грузными тучами, и уплывали они вдаль.
Николай Николаевич распахнул дверь, первым выпрыгнул из самолета.
— Ой! — крикнул снизу. — Лестницу забыл…
Лопаты накануне нашли под креслом Михалыча в кают-компании. Там же были: ящик с гвоздями, моток проволоки, сломанные плоскогубцы, жестяная банка из-под растворимого кофе с болтиками, винтиками и шайбочками, ножовка по металлу, плоский фонарик без батарейки, сломанные женские часики «Слава», завернутые в листок из школьной тетради, и много еще всевозможных вещей, необходимых хозяйственному человеку, как кислород.
Мы похватали без разбору лопаты, так что Наде досталась самая большая, и вдогонку за Померанцевым.
Он уже вышагивал по берету, отмеряя рас стояние от прибоя. Океан ворчал, чуял неладное. Ветер налетал порывами, будто замахивался и ударял. Тревожно шевелились на песке мочалки водорослей.
— Здесь! — указал Померанцев в песок. — Будем копать здесь, углубимся на глубину десять…
— Пять! — поправил Валентин: его бы, специалиста, надо спросить в первую очередь, потом командовать.
— Десять… — сказал Померанцев.
— Пять! — за Валентином были производственный опыт, долгие годы общения со строительными рабочими.
— Ладно, на глубину… семь метров, — Николай Николаевич не повысил голос — не время для амбиций! — И будем пробиваться к скважине. Надо во что бы то ни стало успеть до прилива.
Копать начали с остервенением. Песок летел во все стороны, лопаты мелькали, как сабли, — того и гляди снесут кому голову. Не до техники безопасности, успеть бы!
Углубились метра на половину, когда Надя закричала:
— Ой! Мальчики! Здесь же есть уже яма! Колодец-то, куда Михалыч упал!
Мы побросали лопаты, кинулись к колодцу. Из него тоже вился дымок, поднималось тепло.
— Они связаны подземным ходом! — Рагожин глядел безумными глазами. — Вы понимаете, они!.. Они это сделали! Они боролись! Папа!.. Мама!..
От возбуждения он чуть не свалился в колодец. Его оттащили силой.
— Нужно дождаться прилива, — возбужденно говорил Померанцев. — Начнется прилив, и тогда…
— Миха-лы-ыч!.. — вдруг завопил Валентин. — Там же Михалыч!.. Он ко мне, как к сыну-у!..
Николай Николаевич взглянул на солнце.
— У нас в запасе одиннадцать минут…
Океан уже набычился, уже расправил плечи, готовый к походу на сушу. Волнами играл, как бицепсами. Солнце пропало в дымных тучах.
— А-а-а-а!.. — Валентин отчаянно рванул на груди рубаху и побежал навстречу волне, упал в нее грудью, весь мокрый устремился обратно, к колодцу. Рубаха и брюки облепили крепкую фигуру, брызги летели, как искры. Наде на миг показалось, что это не Валентин, а один из тех гордых и недоступных атлантидцев с барельефа пробежал мимо и полез в колодец.
Счет шел на секунды. Прилив начался. Волны пошли на нас, как вражеские танки. Вот оно как обернулось: друг-океан сделался врагом, а через несколько минут ему предстоит выполнить великую и святую миссию спасения (ну уж!) Земли…
Откуда-то прилетела чайка. Одна… Она назойливо кружила над нами, кричала.
А дымок из колодца вился все охотнее. И запах появился. Знакомый…
Валентин шел вперед. Лицо заслонил ладонью с растопыренными пальцами, левое плечо выставил вперед, на случай если столкнется с кем-нибудь в дымном мраке. Он весь превратился в литое, единое «надо!», в снаряд, который выпустило детство его пионерское, колония трудовая, страна наша необъятная! И снаряд этот ни остановить, ни спрятаться от него — нельзя! Дым ел глаза, газ травил органы дыхания, да не по зубам им такой парень, как Валентин, коли он за дело возьмется!
