Александр Покровский - 72 метра. Книга прозы
И как все-таки здорово, что ты не воешь собакой, не собираешь с полу воображаемый мусор и не кусаешь входящих у дверей.
А ведь ради разнообразия можно было и покуролесить: полупоглазитъ совой или поухать филином, побить головой в тимпан или покакать мелкой птахой.
Или можно покашлять под музыку, поухать, повздыхать, пообнимать разводы ржавчины на сгнивших стенах, поприжиматься к ним беззащитной щекой, а потом спросить у публики детским голоском:
«Мама, это не больно, правда?» – и все будет принято, потому как искусство, пились оно конем.
Да… я тогда долго переживал, но потом как-то выбросил Бегемота из своей памяти.
Знаете, оказывается, можно все-таки выбросить человека из памяти.
Главное – не думать о нем.
Только тебя занозило, задергало, только ты снова начал с ним разговаривать, бормотать ему что-то о своих обидах, как тут же следует придумать что-нибудь веселое: например, как было бы хорошо, если бы тебя назначили принцем Монако, если, конечно, в Монако сохранились принцы.
Да-да, я почти забыл о Бегемоте, или, во всяком случае, мне так казалось до того момента, как мне позвонила его жена.
…Она мне что-то говорила…
Бегемота только что внесли домой какие-то люди.
Из всего я запомнил, что его внесли домой какие-то люди, он был весь в колотых ранах, но еще жив.
Знаете, я всегда считал себя нечувствительным человеком, а тут вдруг под рубашкой стало мокро от пота и душно, душно…
Семь слов
Занятия
Должен вам доложить, брюхоногие, что во вторник у нас в базе наблюдались занятия по специальности,
по случаю которых командующий – имя-наше-Паша – пригласил к себе командиров кораблей, чтобы лично подергать их за трепетные семяводы;
а зам командующего по механической части, внук походного велосипеда, собрал всех своих долбанутых механиков, чтоб собственноручно задушить всякие вредные инициативы;
и командир 32-й вредоносной дивизии атомных ракетоносцев, рожденный в полутьме на ощупь, обязал четыре экипажа появиться в районе пирса № 7 на показательное учение по взрыву химической регенерации;
а на подводной лодке К-213 как раз в эти минуты с помощью все той же регенерации делали большую приборку в боевой рубке,
для чего голыми неуклюжими матросскими руками были разломаны свежие пластины регенерации, накиданы в банку и залиты водой,
после чего банку оттащили в боевую рубку.
И вот уже командующий взялся за командирские семенники юдольные,
флагманский мех – за зародыши инициативы,
а матрос взялся за тряпку,
которую через секунду-другую он обязательно окунет в кипящее месиво,
и в районе пирса № 7 построились в каре четыре экипажа: «Равняйсь! Смирно!» —
а в середине этого каре был разложен гигантский костер,
куда под пристальными взглядами командира дивизии и флагманского химика швырялись пластины регенерации вперемешку со всяческим мусором,
которые ядовито шипели и плавились, да только никак не взрывались, тетю за титю,
отчего каре постепенно сжималось,
поскольку всем хотелось не пропустить сам взрыв,
и что только не лили, не бросали в костер, жареные фазаны и святые угодники —
и турбинное масло, и ветошь отечественную промасленную, и прочее, и прочее – а взрыва все нет и нет!
А без взрыва как объяснить, что регенерация штука чрезвычайно опасная и за ней нужен глаз да глаз?
Никак не объяснить.
И командир дивизии нервничает, всем понятно почему, и обзывает флагхима по-всякому.
И тут матрос, недоношенный эмбрион кашалота-карлика, возжелавший заделать приборку в боевой рубке,
окунает-таки руку, сжимавшую тряпку, по локоть в банку с яростно булькающей регенерацией,
и тряпка, чесотка женская, африканская, она же мужская, немедленно загорается,
а банка вылетает из рук оторопевшего матроса и летит вниз, в центральный пост,
где она бухается оземь, остается стоять вертикально и начинает пылать жутким пламенем;
а за ней слетает матрос,
который для предотвращения горения банки – ничего лучше-то нет – садится на нее сверху жопкой,
пытаясь-таки потушить, отчего у него сейчас же выгорает половина вышеназванного места к тому самому моменту, когда командующий – имя-наше-Паша – уже перещупал почти все семенники юдольные,
а главный механик, дитя убогое трехколесное, настроил своих механических уродов на службу дорогому Отечеству, а на пирсе № 7 – «Равняйсь! Смирно!» – все еще никак не взрывается та злосчастная регенерация,
вокруг которой продолжает сжиматься кольцо алчущих взрыва.
И вот все увидели, что из подводной лодки К-213, где сгорела уже половина вышеуказанной задницы, валит дым.
Командиры срываются с места, разбрасывая омертвелый эпидермис, и бегут туда,
возглавляемые командующим, только что щупавшим их семенники;
к ним присоединяются механики с задушенной инициативой,
и пожарный катер под командованием старшего лейтенанта Ковыль – знаменитого тем,
что он несусветный пьяница, мечтающий уволиться в запас,
для чего он каждый вечер с пионерским горном и барабаном закатывает концерт под окнами командующего,
за что его непременно сажают в тюрьму,
то есть в комендатуру,
но утром неизменно отпускают,
потому что пожарным катером командовать некому,
а он бегом к командующему
и встречает его у подъезда рапортом,
что, мол, по вашей милости отсидел всю эту ночь в
застенке, ваше благородие, без всяческих замечаний —
и вот этот катер под командованием столь замечательной личности
начинает выписывать по акватории загадочные окружности, завывая и подлаивая, поливая все из брандспойта,
а из лодки, продолжавшей дымить,
появляется процессия, бережно ведущая под руки моряка, раздетого догола,
а ведут его в госпиталь воссоздавать искалеченные ягодицы,
а на пирсе № 7 все еще по инерции сжимается кольцо
вокруг костра,
куда все еще летит регенерация и горючие материалы,
а она не взрывается, хоть ты тресни.
И вот уже командиры и механики смешались на бегу в хрипящую и дышащую ужасом черную массу,
а впереди бежит командующий, белый, как конь командарма Чапаева,
совершенно запамятовав, что у него для передвижения имеется машина,
а навстречу им ведут морячка половинножопого, и старший лейтенант Ковыль, подбираясь к пожару и к собственной демобилизации,
поливает все это как попало, причем чем ближе к очагу возгорания, тем необъяснимо тоньше становится струя.
– Еб-т! – удалось сказать командующему на бегу.
Видимо, это был сигнал, потому что регенерация в районе пирса № 7, которую к этому времени – «Равняйсь! Смирно!»– отчаявшись, решили затушить водой, взорвалась с удивительной силой.
Ближайшим оторвало все, что только можно оторвать,
остальных разметало.
По воздуху летели: командующий с командирами, у которых только что щупали семенники юдольные,
весь этот ебаный букет механиков, настроенных на службу дорогому Отечеству, и матрос с неотреставрированной задницей.
Единственный пожарный катер естественным образом затонул вместе с лейтенантом Ковылем, не дожившим до собственной демобилизации.
Вылетели все стекла.
Потом рухнул пирс № 7.
Этруски, тетю вашу!
Не переставая ласкать взглядом будущие события, как говорил наш старпом, авторитетно заявляю: ничего с нами не может случиться и координально произойти.
И я, конечно же, имею в виду то очевидное состояние нашей боевитости, какимина эщ, выражаясь по-восточному, когда при правильном использовании человеческого организма на флоте ничего с ним не бывает и он только здоровеет на глазах ото всяких неожиданностей.
У нас в лодке давление снимали за час на сто мм ртутного столба, и то ничего ни с кем не случалось, хотя многие, сидящие в этот момент на горшке, уверяли, что дерьмо само как бы высовывается, выглядывает ненароком, всем понятно откуда, а затем через короткий промежуток времени совершенно выскакивает мелким бесом, всем известно почему.
А в каютах утверждали, что простынь в жопу засасывает, и, на мой взгляд, были совершенно не правы, потому что при снятии давления как раз с простынею-то все и должно было происходить наоборот.
По моим наблюдениям, ее из жопы как раз должно было выталкивать!
Для чего я все это говорю? Для того, чтобы лишний раз отметить: настоящих наших мамонтов хоть в лоб молотком бей, все равно не ослабеют.
У нас мичман Плахов – может, и не самый тот мамонт, о котором я только что распинался, а только волосатая детородная его часть – после автономки надрался, как раскрашенный поперечно ирокез, и, идя домой в три часа ночи, упал на дороге на спину и ручки многострадальные на груди своей сложил.
И его снегом занесло.
Запорошило.
Была роскошная метель, вот его и укрыло.
А утром комендант по той дороге шел.
