Виктор Тихомиров - ЧАПАЕВ — ЧАПАЕВ
В дверь аппаратной кто-то робко поскребся, и Василий понял, что Матрена принесла поесть. Обычно эта пустяковая забота досаждала ему, поскольку он понимал, что Матрене она не легко дается, требует сил и времени. А ему этого ничего было не нужно. Когда после еды, она робко интересовалась:
— Ну как?
Чапаев даже не понимал о чем речь.
— Вкусно? — уточняла вопрос Матрена. И Василий злился на женщину. Краюху хлеба всегда можно было найти в шкафчике над столом, и вода текла из крана. Вот и довольно ему. Даже вкус глины устроил бы его вполне, если бы глина была едой.
Но тут он обрадовался Матрене, как своей. И та вспыхнула встречно щеками, заметив это.
— Иди в зал! — коротко скомандовал он, забирая узелок с обедом, — я поем пока, а ты смотри кино новое. Там увидишь...
Когда фильму вновь подошел конец и артист Бабочкин опять поплыл, далеко загребая правой рукой, через Урал, Чапаев не удержался и глянул через второе окошко на служебные места, где сидела Матрена.
Он не узнал женщину. Глаза ее горели, руки сами собой тянулись к экрану, и она заламывала их судорожно или вдруг хваталась за голову, не отрывая взгляда от плывущего под пулями комдива.
Будто сапожным шилом пробило сердце и грудь Василия. Совесть злобным псом вцепилась в горло, чтоб он вспомнил и ощутил свое холодное равнодушие, и тщету Матрениных трудов для него, гада.
Фильм кончился. Самые неразвитые зрители опять принялись было свистеть, но прочие тут же разъяснили им, что к чему в сопровождении тумаков, да и милиционеры в фиолетовых фуражках показались в дверях. Все, смиренно ворча, повалили к выходу.
Чапаев стыдливо развязал узелок и принялся закусывать, нарочно, чтоб похвалить Матрену за стряпню, когда та придет. Но Матрены все не было. Василий выглянул в зал, ее там не оказалось. Пора было запускать следующих зрителей с билетами, и он отложил поиски женщины на вечер.
66
В окрестностях дома Раисы, по лесной тропинке, крадучись, двигался Дядя. Он порядком озяб и прятал голову в воротник, а руки по локти в рукава грязноватого пиджака. Пиджак был не его, он и сам не помнил, где подхватил в суматохе эту вещь. За спиной, под пиджаком у него находилось самодельное ружье, заряженное резиновой травматической пулей. На пути дяди объявилось небольшое болотце, подернутое зеленой «ряской», с темной прогалиной посередине, к которой вел гнилой и шаткий мосток, сооруженный из двух досок, не иначе как для полоскания белья. Мосток видимо сколочен был или ненадежной бабьей рукой или нетрезвой рукой кругом виноватого мужа этой бабы, так неказисто было сооружение, да и скользким мхом подернуто. К болотцу склонялись кусты и толстенный ствол ели, будто бы туловище лося завалилось в воду, не то, чтоб напиться болотной воды, не то — от жары. Вдоль ствола расселось несколько коричневых лягушек, которые развлекались тем, что молча спрыгивали с него и снова взбирались на прежние места.
Дядя опасливо взошел на мосток и достал ружье. В задумчивости на него посмотрев, он принялся отвинчивать от него составные части и по очереди бросать в воду. Каждый раз он будто прощался с каждой деталью и, бросив, внимательно прислушивался к раздавшемуся в тишине звуку, и любовался долго, медленно расходящимися по воде кругами. С прицелом он прощался особо тщательно, глядел в него, любовался радугами в линзах, затем решительно запустил прицел в самую середину болота и сразу пошагал прочь от этого места, время от времени с сожалением оглядываясь.
Вскоре заросли на его пути поредели, и он вышел на слаборазличимую извилистую дорожку. Тут же он обыкновенным образом ощутил то, что называется у людей «малою нуждой».
Оглянувшись на всякий случай вокруг, Дядя решительно шагнул за сиреневый куст и принялся расстегивать брюки. Пуговицы не хотели слушаться и сдавались не вдруг, крючок верхний и вовсе приржавел за последние сутки. Наконец, половинки штанов разошлись, и уж совсем было Дядя приготовился справить свою нужду, и ветку сирени присмотрел в качестве цели, как выскочила из-за куста кучерявая собачонка, тянущая на поводке толстенную озабоченную тетку в халате, а с другой стороны выехал на трехколесном велосипеде грязный пацан в линялой солдатской пилотке и с флажком в руке. Мало того, мужчина с парусиновым портфелем и с курящейся трубкой во рту шагнул прямо на него из-за куста, как из засады.
Дядя судорожно сомкнул половинки брюк, и это было все, что он едва успел. Но все явившиеся персоны, ровным счетом не обратили на Дядю ни малейшего внимания, а миновав его, молча разошлись по разным своим сторонам. Выглянувший из травы еж и тот отвернулся, будто желая заглянуть себе за спину. Дядя застегнул штаны назад, охота отступила, как и не было ее.
Если б возможно было Дяде тотчас взлететь, подобно орлу, к небесам, то с удивленьем обнаружил бы он, что более никого нет вокруг, вплоть до самого горизонта, да и не было только что, но лишь на миг один, явились все одновременно, так некстати, чтобы помешать ему зачем-то и, сразу вслед за тем, как сквозь землю провалиться.
67
Солнце било изо всех сил по глазам прохожих, размноженное медью разнокалиберных труб небольшого духового оркестра, производившего музыку для облегчения маршировки воинского подразделения, готовившегося к параду. Дирижер был тоже в военной форме и при палочке. Музыка раздавалась самая оптимистическая. Несколько пацанов восторженно подпрыгивали возле дядьки в портупее, монотонно бухавшего в огромный барабан и тарелкой громыхавшего о вторую, такую же, приделанную к барабану сбоку. Военные печатали шаг по улице у огромного общежития, не давая прохожим перебегать ее, где им вздумается.
Павел Перец, только что вырвавшийся из больницы, с марлевой повязкой на руке и голове и с пламенеющим букетом цветов в другой руке стремительно приближался к этому сониному общежитию. Сердце его, по мере приближения ускоряло бой и достигло уже сверхъестественной скорости биенья. Паша даже не был уверен, донесет ли он свое сердце до момента встречи с любимой не разорвавшимся.
На груди его, между прочим, сверкала новенькая медаль, по поводу которой Паша долго сомневался:
— Одевать ли ее? Удобно ли появляться на людях не в форме, но с медалью? С другой стороны, все кому не лень носят на груди разные дурацкие значки, во множестве продающиеся в ларьках «Союзпечать», и находят это красивым, а у него настоящая награда. Зато, вдруг именно это тронет любимое сердце. Не может же не знать Соня — медали просто так не дают, и, стало быть, он хоть немножечко, но и вправду — герой. И ведь косились же по дороге почти все встречные прохожие, и девушки в том числе, на эту медаль.
Павел приблизился к общежитию, расправил букет и сразу увидал Соню. Девушка с сияющими глазами бежала прямо к нему. Сердце героя, поддержанное ударами в огромный барабан, принялось расти, как воздушный шар и рванулось навстречу любимой, желанной и несравненной.
Но лишь секунду длилось очарованье заблуждением.
Нет, не к нему летела, как на крыльях, девушка. За спиной сержанта, у поребрика остановился известный голубой «москвич», с Вороном за рулем. Артисту и назначался сияющий взгляд.
И не на что было обижаться Павлу. Ведь нельзя и сравнивать простого милиционера с героем экрана, даже в условиях всеобщего равенства с братством. Разумеется, сперва нужно проделать весь этот артистический, тернистый путь, добиться своим талантом всенародной пылкой любви, а уж после обижаться.
Паша и не обиделся, а просто потрясен был секундным представлением об абсолютном счастье и затем бесконечно огорчен.
И не просто старший по званию стал на пути юноши, а артист кино. Ангел с небес не мог рассчитывать на такой успех в стране победившего материализма, и даже самый знатный секретарь обкома, сколько б ни старался. Только киноэкран мог возвести человека на этот почетный пьедестал. Сержант обязан был отступить пока на попятный двор.
Ворон тем временем нарочно отворачивал от всех свою морду, заслоненную к тому же черными очками. Оркестр смолк и военные, дважды грохнув сапогами, замерли.
— Соня! — попытался все же окликнуть девушку Паша и протянул несколько наискось свои цветы, понимая уже, что никакими букетами дела не поправишь.
— Ах, это опять вы, Павел! — досадливо обернулась девушка, стремительно меняя выражение лица на гораздо худшее, — я не могу взять у вас цветы, это слишком дорогой букет и потом.., — она продолжила медленное движение к «москвичу», — я уезжаю. А где же ваш велосипед? — еще спросила она, чуть убавляя шаг для ехидного вопроса, — странно вас видеть без него.
— Я его бросил, Соня. Вернее, он бросил меня, — понуро ответил юноша, радуясь уж хоть какому-нибудь разговору с любимой.
— Я люблю тебя! — выложил он главный, но и самый бесполезный козырь.
