Александр Покровский - 72 метра. Книга прозы
Мне нравились ее глаза– серо-голубые, как северные небеса.
Мне нравился ее нос – немножко вздернутый, ее губы, чуть припухлые, как у обиженного ребенка, ее локоны, мелкими льняными колечками разметавшиеся по плечам, розовой спине, попадавшие во впадину между лопатками, обещавшими сейчас же задышать летним зноем, запахнуть грушами, коснись только их слегка.
Мне нравились ее руки – крупные, белые.
Мне нравились ее ноги – крупные, белые.
Ступни, бедра, лодыжки.
Я чувствовал, что оживаю, что внутри струятся соки.
Почему-то захотелось сделаться маленьким и посидеть у нее на коленях, и чтоб она была моей мамой.
– Ххх-ууу-иий! – простонала она.
– Что? – не понял я.
– Я давно хотела спросить, – сказала она, – есть одно такое русское слово, его много говорят, его надо сказать так, как будто ты выдыхаешь, вот так, – и она набрала воздух: – ХХХ-ууу-иий!
Этим, знаете ли, все и кончилось, и я снова нашел Бегемота.
– Членистоногое! – сказал я ему, раскрывшему глаза широко. – Только член и ноги! Напустил девушке полную лохань своих головастиков, а теперь не хочет жениться! – Видя, что напасть на него внезапно мне не удалось, я продолжил:
– Помыл тело и за дело! Настроил инструмент и за документ! Вы, я вижу, все позабыли. Что вы на меня уставились, вяловатая тайландская кишечная палочка! Вы что себе вообразили, пиписька ушастого коршуна, если я на мгновенье занялся отечественной литературой, которая в этот момент неотступно погибала, значит, можно вообще все бросить и не думать ни о чем? Так, что ли?! Где отчет по ядам для всей планеты? Где разработки единственного противоядия? Где плановая организация витаминного голода и защита от него? Что вы на меня так уставились, мороженый презерватив кашалота? Соберите свои мысли в пучок, мамины фаллопиевы трубы, просифоньте, просквозите, промычите, проблейте что-нибудь, не стойте, как поэто, накашляйте, наконец, какой-нибудь рецепт всеобщей радости!
Вот!Скажу вам откровенно: военнослужащий устроен так, что на него нужно орать.
Только тогда он ощущает себя человеком, способным к немедленному воспроизводству.
Лицо у тебя должно быть веселое в тот момент, когда ты порешь всю эту чушь лимонную, а голос – о голосе особый разговор, к нему особое наше почтение – у тебя должен звучать бодро, смачно, самоутверждающе, потому что военнослужащий, как и всякий другой кобель, в основном помещен в голосе.
Ты орешь на него, и он, вначале испугавшись, вдруг с какого-то момента начинает замечать, что это ты шутишь так по-дурацки, и в это мгновенье он понимает, что, в общем-то, ты к нему замечательно относишься, что ты его любишь, в конце-то концов, и он, если он к тому же твой подчиненный, начинает тоже тебя отчаянно любить.
Так устроен мир.
И не нам, военным, его менять.
И пусть даже Бегемот теперь в запасе.
Но рефлексы-то у него остались.
Тем и воспользуемся.
И вы, граждане, тоже пользуйтесь своими рефлексами, если они у вас остались.
Это помогает жить.
А все-таки жаль, что я не стал поэтом, таким, как Лев Николаевич Толстой, например (потому что он прежде всего поэт, я считаю; у него в прозе есть скрытые рифмы). Я бы тогда тоже писал дневники:
План на завтра:
встать в четыре утра,
наблюдать зарю,
скакать на коне,
не говорить чепухи,
дать Степану пятиалтынный.
Итоги за день:
встал пополудни,
полчаса давил прыщи,
потом нес какую-то околесицу, в результате чего:
дал Степану в морду.
А потом эти дневники изучали бы пристально и писали б диссертации о степени реализации моего подлинного чувства.
Кстати, о мордеЯ давно заприметил, что в схожих ситуациях у военнослужащих бывают очень похожие морды (я имею в виду лица).
Просто не отличить.
Я имею в виду их выражение: виноватая готовность к ежедневному самоотречению.
Правда, ситуация должна быть такая: их куда-то послали, но они туда не дошли по причине того, что дороги еще не проложены.
И у Бегемота бывает такое выражение, такая тоска собачья, и тогда-то я и пытаюсь его развеселить всякими глупостями, которые на самом-то деле, как уже говорилось, означают совсем не это, но военнослужащий понимает то, что другие понять не в состоянии: он вслушивается и ловит не смысл, а интонацию, которая говорит ему: не дрейфь, все хорошо, ничего страшного, прорвемся, ну же, смотри веселей, и не такое бывало, подумаешь, плевать, плюнул? Молодец!
И сейчас же выражение лица меняется.
Полет в нем появляется.
И свет, и блеск, и озорство дворовое.
И еще об озорствеУ Бегемота, как уже говорилось, не всегда присутствует озорство.
А у Коли Гривасова, который теперь торгует фальшивым жемчугом, всегда.
Вот смотрю я, бывало, на лицо Коли, появившегося на свет после обильных паводков в среднерусском недородье, и думаю: где ж ты получил свое озорство?
Если б перед Дарвином в определенный период его дарвинской биографии маячила не нафабренная и чопорная физиономия англичанина (эсквайра, я полагаю), а светящаяся здоровьем прыщеватая рожа Коли Гривасова, он бы не сделал гениальный вывод о том, что человек произошел от обезьяны, он сделал бы другой гениальный вывод о том, что человек произошел от коровы, и гораздо позже произошел.
Между прочим, я Коленьку из писсуара доставал.
В свое время природа, шлепая ладошками по первоначальной глине и возведя из нее личико Коли Гривасова, вовсю старалась придать ему хоть какое-то выражение; так старалась, что совершенно забыла об овале.
Овалом лицо Коленьки в точности повторяло овал писсуара.
В увольнении Колюша аккуратненько напивался.
Здесь под словом «аккуратненько» я понимаю такое состояние общекультурных ценностей, когда человек не проливает ни капли, после чего этот человек приходит в ротное помещение.
А я стою дневальным, и этот мерзавец Колюня, разумеется, появляется без пяти двенадцать, а я уже исчесался весь, мне же нужно о прибытии личного состава доложить.
– Ко-ле-нь-ка, – тянет эта сволочь, стоя на пороге, будучи в хлам, поскольку разговаривает он с самим собой, – почему же ты опять напиваешься? Зачем все это? К чему? В чем причина? Каковы обстоятельства? Как это можно объяснить? А объяснять придется! И прежде всего самому себе! Это вам не яйцами орешки колоть!
Потом он пошел к писсуарам, а я взялся за телефон, чтобы произвести доклад. И тут из писсуарной раздается крик полуденного пекари.
Я вбегаю, чтоб узреть следующие виды: Коля стоит перед писсуаром на коленях, а голова у него в нем глубоко внутри.
И орет, скользкая сиволапка, потому что застрял.
Видимо, за водичкой они полезли.
Испить задумали.
Вот тут-то овал и пригодился: по уши влез, и ушки назад не пустили.
Я его тяну, а он орет, конская золотуха.
Тогда я бросился и намылил ему уши хозяйственным мылом.
И пошла пена.
Я уже наклонился, чтобы понять – из Коли она поперла или все-таки от мыла?
От мыла, слава тебе господи!
И тут меня как кипятком обдало: он же сейчас в пене захлебнется!
Клиторный бабай!
Корявка ишачья!
Вымя крокодила!
Что ж я наделал, он же сдохнет сейчас!
И я в полном безумье нахожу глазами, которые давно на затылке, что-нибудь жирное, например крем для обуви, и, подтянувшись к нему, не выпуская Колю, которого держу за шкирятник, начинаю мазать ему уши этой дрянью, а потом к-э-к дернул!
И Коля выдергивается с таким чавканьем, будто я его у африканского слона из черной жопы достал!
И мы с ним – я сверху, он под ногами – начинаем улыбаться, отводя свои дикие взоры от писсуара, и видим дежурного по училищу; он смотрит на нас не отрываясь.
– Товарищ капитан первого ранга… – выдавливаю я, и дальше у меня воздух кончается, потому что замечаю, что он все-все понимает.
– Когда домоете последнего, – говорит он мне после некоторой паузы, восстанавливающей приличие в позах, – доложите о наличии личного состава.
– И-и-е…есть! – восклицаю я в полном счастии, после чего мне ничего не остается, как сунуть Колю назад в писсуар.
Ах, Коля, Коля…Коля после увольнения в запас все делал с серьезнейшим, неторопливейшим видом, и лицо, которое мы чуть выше вскользь описали, к тому же располагало, благодаря чему и производил он впечатление ответственного человека, но потом вдруг – ах! Трах! И все превращалось в полную ерунду, потому что всплывало, всходило, выпучивалось глубинное природное озорство, и наутро он ничего не помнил, потому что, озорничая, не отложил в уме, потому что оплошал.
А все ему верили: «Как же! Такой человек, он нам обещал».
А Коля не мог обещать, потому что это слово с самого сарафанного детства неправильно в себе ощущал.
Это им казалось, что он им обещал, потому что ситуация и обстоятельства к такому выводу подводили.
