Герман Дробиз - Вот в чем фокус
СНЕГ ИДЕТ
Снег идет, снег идет.
Хоровод снежинок за окном. Кружатся, кружатся... Почему я становлюсь таким мечтательным, когда идет снег? Таким задумчивым?
Снег идет, снег идет.
Нежно заштрихованы сумерки. Что-то просыпается во мне — печальное, неясное. Словно кто-то играет на виолончели.
Снег идет, снег идет.
Мельтешит под фонарями. Растут сугробы. Уткнувшись в воротники, спешат прохожие. А у меня тепло, пусто, тихо. Я один. Нет жены, нет детей. Горстка папиросного пепла на столе. Остывший чай в стакане. Дом мой, дом, обитель неуюта.
Снег идет, снег идет.
Синевой наливаются окна. Тихо поет виолончель. Когда-то и я пел. Танцевал даже. Были друзья. Было весело. Рано или поздно молодость кончается.
Снег идет, снег идет.
Стылостью тянет из форточки. Стылостью, морозом. Неудачники всегда зябнут.
Снег идет, снег идет.
Почему-то мне представляется, что где-то там, в темных небесах, среди пухлых облаков, громоздится и беспрерывно работает гигантская снегоделательная машина. Воображается, что придумал ее я. Что мне дали премию. Что я поехал на юг. Познакомился с красивой девушкой. Мы бродим по набережной, укрывшись прозрачным плащом, обдаваемые брызгами прибоя. Волосы ее касаются моей щеки.
Снег идет, снег идет.
Что-то изменилось в его ровном густом потоке. Какие-то паузы, пустоты. Машина сломалась, что ли? Как это мне знакомо — спад, невезение, хандра. Ни юга, ни девушки. Никого из близких. Пустая квартира. Горстка папиросного пепла на столе. Пой, рыдай, виолончель!
Снег идет, снег идет.
Заканчивается. Последние снежинки проносит ветер. Роскошно сверкают сугробы. Прохожие опускают воротники, идут не спеша, переговариваются. Толпы молодежи — шум, смех, летают снежинки. Замолкла виолончель. Врать больше не хочется. Есть у меня и жена, и дети, и друзья. Сейчас все они здесь, в моей уютной квартире. Друзья смотрят телевизор, жена готовит ужин, а дети носятся по комнатам и распевают: «Снег идет! Снег идет!»
В конце концов, снег — это атмосферные осадки в виде белых хлопьев, представляющих собой кристаллики льда. Со школьных лет помню. Кристаллики льда, и ничего больше. Но почему я становлюсь таким мечтательным, когда идет снег? Таким задумчивым?
ХОЧУ БЫТЬ ОПТИМИСТОМ
Обращаюсь неизвестно к кому, потому что шум такой, что не поймешь откуда.
Прошу оградить меня от сенсаций, которые ежедневно обрушивают на мои органы чувств пресса, радио, телевидение, реклама и другие источники. Каждый день узнаю о наводнениях, ураганах, гибели под колесами, о спортивных рекордах, изобретениях, похищениях века.
Во-первых, мне столько не надо, не успеваю усваивать. Вместо того чтобы работать, постоянно размышляю: где мафиози спрятали семь картин Пикассо? И не связано ли столкновение паромов на Филиппинах с вандализмом болельщиков на стадионах Англии? Не одна ли рука все это направляет?
До чего дошло: однажды к концу программы «Время» загорелся мой новенький цветной телевизор, а я решил, что это передают пожар в Бразилии. Уже только когда через окно влез пожарный и окатил меня из брандспойта водой, а из-под маски — родной речью, задумался: откуда рядовому бразильскому пожарнику знать это специфическое русское выражение?
Во-вторых, у меня свои интересы, и пора бы это учитывать. О том, что в Швейцарии пенсионер склеил из спичек макет Эйфелевой башни, мне сообщили семь газет и две программы радио. Зачем мне это нужно? Пусть лучше меня проинформируют, куда делись спички в нашем магазине. По дворам горят костры, поддерживая огонь для курящих, но уже замечены неизвестные люди, которые коптят рыбу и окорока.
Вчера по телевидению показали всемирный конгресс мэров. Три тысячи мэров. Мне столько не надо! Покажите одного, покажите мне председателя нашего горсовета, я его никогда не видел. Говорят, интересный человек. А если ему некогда, покажите ему меня, он меня тоже не видел. Может быть, ему интересно: что за люди живут у него в городе?
В «Очевидном-невероятном» мне показали мю-мезоны, у которых не хватает хрю-трезонов, и все-таки они вертятся. Я этого все равно не понял! Я им написал: «Объясните что-нибудь более очевидное. Например, почему бутылки из-под молока не надо мыть, они сразу чистые? Это же невероятно!»
Спрашивается: что же нужно лично мне? Отвечаю: нужна информация, непосредственно касающаяся меня, моей семьи, моей работы. Кто меня проинформирует: любит ли меня жена, уважают ли дети? Каждый день включаю радио — об этом ни слова. Жутко интересуюсь, пойду ли на повышение, как пятый год обещают? Каждый день открываю газеты — об этом ни гугу.
Зимой у меня в гардеробе свистнули шапку. Вызвал милицию. Проинформируйте, кто это сделал. Не знаем. Найдите. Не можем, у нас не хватает людей. Хорошо, сообщите через газету: у такого-то свистнули шапку, милиция данными о преступнике не располагает. «Товарищ, это несерьезно». Несерьезно? А почему в газете напечатано, что из замка барона Гильденбрунского, что в Сан-Марино, похищена уникальная коллекция рыцарских подвязок? Полиция заявила, что не располагает никакой информацией о преступниках. Значит, нашим читателям урон барона важней моего урона?
А между тем если бы напечатали на весь город, что у меня свистнули шапку, а найти не могут и не смогут никогда — клянусь, я после этого прекрасно работал бы и с оптимизмом глядел в будущее, хоть и с не покрытой в мороз головой. Потому что оптимист — это хорошо информированный человек. Даже если он информирован, что его не любят, не ценят, не повысят, что ему не найдут, не достанут, не продадут,— главное, что он это знает.
И если он знает главное, тогда, коли уж так хочется, сообщайте ему о наводнениях и похищениях века — у него это, влетя в одно ухо, вылетит в другое, не нанеся ни малейшего ущерба производительности его труда.
ЧЕЙ РЕБЕНОК!
— Не знаю, как вам представиться. Вообще-то я — ребенок. Только не знаю чей. Не знаю даже, мальчик я или девочка. Потому что я еще не родился. Все как-то не получается. Не везет...
Вот, помню, собрался я появиться у одних. Чудесная пара. Студенты. Он в своем общежитии, она — в своем. Все по подъездам целовались. Когда целуются в подъездах, до меня уже недалеко. Но и не близко. Им бы, чудакам, пойти в райисполком и сказать: «Здрасьте! Мы очень любим друг друга! И очень хотим ребенка. Дайте нам, пожалуйста, квартиру!» И им наверняка бы тоже сказали: «Здрасьте!»
Вот следующая пара, у которой я собрался появиться, эти — дело другое. Эти сразу решили: сначала квартира. Потом дача. Потом машина. И вот уж тогда...
И как только они всего этого добились, сразу пошли к врачу. И врач им сразу сказал: «Бабуся! Дедуся! Противопоказаний к уходу за внуками не имеете!»
Помню еще одну пару. Там вопрос стоял так: или я, или собака. Вопрос был решен в пользу животного. Потому что я еще буду неизвестно какой, а собака уже с медалями. И потом они боялись, а вдруг я вырасту нервный, как мама? Или дерганый, как папа? А собака была абсолютно нормальная. Вот только не давала включать телевизор. Ее однажды артист Леонтьев напугал, и она решила: когда ни включить телевизор — всегда будет Леонтьев. А так — нормальная собака. Единственная странность: не разрешала медали с себя снимать. Так и спала, в медалях. И поперек кровати. Они ее, конечно, просили ложиться вдоль, но доги, как известно, очень упрямые. Лежали они как-то втроем, все поперек... Муж стонет, дог храпит, медали брякают, а жена говорит: «Представляешь, еще бы и ребенок был. Ужас!»
А однажды я в Средней Азии... едва не появился. Там с этим быстро. Главное — свадьбу сыграть. И вот уже все, казалось, было готово. И жених согласен, и родители невесты. Уже и помещение под свадьбу нашли. Колхозный стадион. И буквально из-за пустяка не договорились. Жених стадо баранов пригнал — калым. Отсталый обычай. Во всей торговле новые методы: кредит, рассрочка, а невест по-прежнему за полную стоимость покупают. И вот родители сто баранов требуют, а жених уперся: девяносто.
— Как тебе не стыдно! Мы тебе не что-нибудь даем! У нее диплом отличницы, это ценить надо?
— А у меня какой диплом? Я кандидат исторических наук, я по калыму диссертацию защитил, а вы мне баранов считать будете?
Что еще вспомнить? Несколько раз в мезальянсы попадал. Мезальянс — это неравный брак: он — инженер, она — проводница. Естественно, ее семья против. Или, наоборот: он — товаровед, она — учительница. Ну, конечно, делается это деликатно. Юношу отводят в сторону, говорят: «Видишь, при ней про пересортицу говорить неудобно, не поймет. Человек не нашего круга. А где живет? Вот видишь. Нет уж, давай поищем в своем кругу, в своем квадрате, а в идеале — в своем треугольнике. Посмотри, у предместкома какая дочь вымахала — твой человек!»
![Светлана Чистякова - Наследники Падших Книга вторая Трудно признать [CИ]](/uploads/posts/books/3156/3156.jpg)