Николай Лейкин - Воскресенье на даче
— Я думала, что палисадникъ, отдѣляющій нашу дачу отъ сосѣдней дачи, заростетъ чѣмъ-нибудь.
— Чѣмъ-же тутъ зарости, если и кустовъ-то нѣтъ, а сидитъ всего на все двѣ голыя сосны. Сосѣдскій балконъ такъ устроенъ, что…
— Пожалуйста не заступайтесь за эту шлюху, иначе я додумаю, что у васъ съ ней шуры-муры начинаются. Да и то… Всякій разъ какъ я про нее начну — вы сейчасъ заступаться. Какая-нибудь дрянь — и вамъ дороже жены.
— Ну, а что хорошаго, вдругъ двѣ дряни, Доримедонтиха и сосѣдка, подадутъ на тебя къ мировому?
— На меня подадутъ, но не на васъ, — рѣзко отвѣчала супруга.
Пауза. За палисадникомъ послышался еврейскій жаргонъ проходящаго мимо еврейскаго семейства и потомъ все стихло. Минуту спустя, два дворника вели третьяго. Онъ упирался, барахтался и кричалъ:
— Загуляла ты, ежова голова.
— А ужъ и тощища-же здѣсь! Сплетницы, жиды, пьяные дворники — и больше ничего… — опять начала супруга. — Такой скуки нигдѣ нѣтъ.
— Да ужъ слышали. Что все объ одномъ толковать! — отвѣчалъ супругъ.
— Ну, скажите по совѣсти: развѣ вамъ самимъ не скучно?
— Скучно, но что-же дѣлать-то? Намъ будетъ вездѣ скучно, потому что мы веселиться не умѣемъ. Намъ будетъ и въ Павловскѣ скучно, и въ Лѣсномъ скучно, и въ Озеркахъ скучно. А нѣмцы вонъ вездѣ веселятся, даже въ Лѣсномъ веселятся. Видѣла давеча въ Беклешовомъ саду катавшуюся на лодкѣ нѣмецкую компанію. Солнце печетъ, жарко — они безъ сюртуковъ, поютъ пѣсни. Вышли на островокъ — разсѣлись на траву, начали пиво пить, полѣзли на деревья.
— Ну, что нѣмцы! Что объ нѣмцахъ разговаривать! Нѣмецъ какъ тараканъ, онъ вездѣ уживается и вездѣ ему удобно и уютно.
Опять пауза. Мимо палисадника пробѣжала, шурша туго накрахмаленнымъ платьемъ, горничная. За ней гнался рослый гимназистъ въ коломянковой блузѣ и въ форменной фуражкѣ. Горничная кричала:
— Хороша Наташа, да не ваша! Кругла да не тронь ее изъ-за угла.
— Вѣдь это удивительно! — начинаетъ Клавдія Петровна Пестикова. — Никто изъ знакомыхъ даже въ гости въ этотъ поганый Лѣсной не ѣдетъ. Два воскресенья сидимъ съ тобой глазъ на глазъ и хотя-бы кто изъ знакомыхъ заглянулъ.
— Ну, скажите на милость! — всплеснулъ руками Пестиковъ. — А пріѣдутъ гости, ты на нихъ фыркаешь. Тутъ какъ-то пріѣхали Петръ Михайлычъ съ братомъ, Кузьма Иванычъ, и ты такъ приняла ихъ нелюбезно, что просто мнѣ совѣстно было.
— Еще-бы, вы засѣли въ винтъ играть на цѣлый вечеръ! Они пріѣхали въ каретѣ, я намекаю, что не дурно-бы всѣмъ въ «Аркадію» съѣздить, благо у нихъ карета, а они даже и не внимаютъ.
— Душечка… Но стѣснять гостей! Вѣдь они затѣмъ именно и пріѣхали къ намъ въ гости, чтобы поиграть въ винтъ.
— Нѣтъ, сюда не оттого не ѣдутъ гости, а просто оттого, что здѣсь мѣсто скучное. Во-первыхъ, мѣсто скучное, а во-вторыхъ, эта проклятая конка, которая тащится полтора часа. Вагоны отходятъ только до одиннадцати часовъ вечера, да еще и не всегда въ нихъ попадешь. Ты посмотри послѣдніе вагоны… Вѣдь мѣста чуть не штурмомъ берутъ. Извозчиковъ мало… А которые извозчики есть, то тѣ въ праздникъ вечеромъ ломятъ за конецъ въ городъ два рубля.
— Вездѣ тоже самое! — махнулъ рукой мужъ и пронзительно зѣвнулъ во весь ротъ.
Зѣвнула и жена.
За палисадникомъ у сосѣдей послышался возгласъ:
— Ахъ, Францъ! Ты слышишь? Кукушка… Послушаемъ кукушку. Какъ я люблю, когда кукушка кукуетъ!
Пестиковъ зѣвнулъ еще разъ. Жена ему вторила. У сосѣдей раздавалось:
— И какъ хорошо соснами пахнетъ! Это такъ здорово. Ты любишь запахъ сосны? Смотри, какая ночная бабочка…
— Что-жъ мы сидимъ, да какъ совы глаза пялимъ? Ужъ надо спать ложиться, что-ли, — проговорилъ Пестиковъ.
— Дѣйствительно, больше нечего дѣлать. Тощища смертная, — отвѣчала супруга. — Ты вотъ что… Ты посыпь сегодня въ спальнѣ персидскимъ порошкомъ. Это и отъ блохъ хорошо, и отъ комаровъ хорошо.
— Сыпь сама. Мнѣ лѣнь. Я и такъ хорошо сплю.
— Вотъ нѣмецъ сосѣдній ужъ не сказалъ-бы этого, а услужилъ женѣ.
— То нѣмецъ.
Звякнулъ нутреной замокъ, запирающій дверь, выходящую на терассу, и скоро въ дачѣ мелькнулъ огонекъ, мелькнулъ и погасъ. Затѣмъ въ дачѣ все стихло.
VIII
ПАКИ И ПАКИ У НѢМЦЕВЪ
Блѣдно-лиловая іюньская ночь спустилась надъ Лѣснымъ. Трубятъ комары. Амалія Богдановна Гельбке, переодѣвшись изъ холстинковаго платья въ блузу, сидитъ на ступенькахъ, ведущихъ на терассу дачи и отмахивается вѣткой акаціи отъ комаровъ. Францъ Карлычъ Гельбке въ старой коломянковой парочкѣ и въ гарусныхъ туфляхъ поливаетъ изъ лейки цвѣты въ своей единственной клумбѣ. Походка его не совсѣмъ тверда. Онъ слегка покачивается.
— Amalchen! Nicht wahr, bei uns ist sehr gemüthlich? — спрашиваетъ онъ жену заплетающимся языкомъ.
— О, ja, Franz, aber diese комары… Ужасно они кусаютъ.
— Это хорошо, мамахенъ.
— Что-же тутъ хорошаго, Францъ? Я вся искусана. Больно, чешется.
— О, ты не знаешь натургешихте… Комары лишнюю кровь отвлекаютъ. Ну, какъ ты сегодня веселилась?
— О, Францъ! Совсѣмъ хорошо. Danke sehr. Ты знаешь я была совсѣмъ другого мнѣнія о Грюнштейнъ. Я думала, что онъ къ намъ придетъ что-нибудь кушать, а онъ самъ принесъ дѣтямъ бомбошки, принесъ апотекершнапсъ и даже раковъ не кушалъ. Сейчасъ видно, что это хорошій человѣкъ. Свой шнапсъ пилъ и нашихъ раковъ не кушалъ.
— Ну, вотъ видишь… Онъ очень воспитанный человѣкъ.
— И Аффе хорошій человѣкъ. Онъ тебѣ, кажется, подарилъ три сигары?
— Да, три сигары. На пробу… Онъ коммиссіонеръ гамбургскихъ сигаръ. Одна сигара въ восемь копѣекъ, другая десять, третья пятнадцать.
— И ты будешь покупать у него такія дорогія сигары! Фуй, Францъ!
— Я, мамахенъ, его надулъ. Я не буду у него покупать сигары, а отчего-же не взять на пробу? Ему для пробы отъ торговаго дома полагается. Я, мамахенъ, буду по прежнему курить мои рижскія сигары по три рубля сотня.
— Тебѣ, Францъ, и это дорого. Дѣлай, Францъ, экономію на иллюминацію для дня моего рожденія и кури сигары въ два рубля.
— Въ два рубля, Амальхенъ, сигары очень воняютъ. Ты сама скажешь: «пфуй, чѣмъ это такимъ гадкимъ пахнетъ!»
— Я никогда не скажу «пфуй» тамъ, гдѣ экономія. А экономія намъ нужна для моего рожденія. У насъ будутъ гости.
— Мамаша! Хочешь, я тебѣ скажу одну тайну?
Гельбке остановился передъ женой съ лейкой въ рукахъ и улыбнулся.
— Nud? — спросила Амалія Богдановна.
— Грюнштейнъ тебѣ хочетъ сдѣлать сюрпризъ въ день твоего рожденія. Онъ хорошій химикъ. Онъ приготовитъ у себя въ аптекѣ фейерверкъ и привезетъ тебѣ въ подарокъ.
— Ist wohl möglich? — удивленно воскликнула мадамъ Гельбке и прибавила: — Грюнштейнъ совсѣмъ хорошій человѣкъ. И сестра Аффе Матильда прекрасная дѣвушка. Я думала, что она будетъ такъ много есть за фрюштикомъ, а она очень мало ѣла. Кромѣ того, она принесла дѣтямъ ягодъ, и когда мы катались на лодкѣ, цѣлый часъ вязала мой чулокъ для Фрица. И потомъ она принесетъ мнѣ выкройку для платьица Густи и подаритъ моточекъ краснаго шелку.
— Ну, видишь, Амальхенъ, а ты говорила, что у ней большой ротъ и большіе зубы и что она ѣсть будетъ много. Ты позови ее, Амальхенъ, съ себѣ на рожденье. Она очень рукодѣльная дѣвушка и вышьетъ тебѣ какой-нибудь сувениръ. Позовешь?
— Непремѣнно позову, Францъ.
Пауза. Поливъ цвѣты, Гельбке поставилъ въ уголокъ на терассу лейку и подсѣлъ къ женѣ.
— Ну, что, нравится тебѣ, какъ мы сегодня провели день? — спросилъ онъ.
— Даже очень. Одно мнѣ не нравится, что ты много пилъ шнапсъ и пива. Ты пьянъ, Францъ.
— Мамахенъ, когда мы были женихъ и невѣста, ты мнѣ сказала, что я могу быть немножко пьянъ каждое воскресенье.
— Францъ! Ты сегодня пьянъ не немножко. Ты много пьянъ, ты пьянъ противъ нашего условія.
— Я, Амальхенъ, даже убавилъ сегодня одну бутылку пива противъ моей воскресной порціи.
— Но за то ты пилъ много шнапсъ.
— Ein Eues, Mamachen. Поцѣлуй въ знакъ прощенія. Я виноватъ.
Гельбке протянулъ губы. Мадамъ Гельбке отвернулась и подставила щеку.
— Цѣлуй самъ, я не стану тебя цѣловать. Отъ тебя несетъ, какъ изъ виннаго погреба.
— Сегодня воскресенье — ничего не подѣлаешь, — оправдывался Гельбке, чмокнувъ жену. — За то я не кутилъ одинъ, а былъ съ своей женой, съ семействомъ… Я пилъ шнапсъ и пиво и моя Амалія видѣла это. Я пьянъ немножко, но я опять съ Амаліей и Амалія около меня. Амалія знаетъ, что я былъ экономенъ — и она спокойна. Мы издержали пустяки, а мы сегодня и гостей у себя принимали, и на лодкѣ катались, и въ крокетъ играли, и свой квартетъ въ Лѣсномъ паркѣ пѣли, и музыку у забора клуба слушали. Ахъ, вальсъ Ланера! Что за прелесть этотъ вальсъ Ланера.
Гельбке началъ напѣвать.
— Вѣдь другіе, чтобы слушать музыку, за входъ въ клубъ по полтиннику платили, а мы ничего не платили. Рубль экономіи, Амальхенъ.
