Константин Изварин - Военно-морские рассказы
Пишу эти строки и надеюсь, что командир наш теперь уже комбриг. Кто его знает, пусть уж лучше Флотом командует, раз с отдельной его боевой единицей ни черта не выходило.
Итак, я думаю, что размеры командира как нельзя более соответствуют определению «мелкая», ибо главную роль во всех наших швартовках играл именно он.
Впервые он заявил о своем недюжинном таланте швартоваться в Севастополе. Когда наш героический и новенький, полгода как из завода, ПСКР размотал обе якорь-цепи до жвака-галса и притулился к пирсу уголком, самым краешком. То есть швартовы-то поданы. И даже закреплены как следует. И даже сходню подать можно. Если изловчиться. Вот только положение наше у пирса непонятно как назвать. Не то мы лагом швартовались, не то кормой. Хотя зрители оценили нашу швартовку несколько иными словами. Не слишком цензурно, зато весьма точно.
Тогда мы еще не знали, что это талант. Тем более, когда командир нас всех построил и популярно объяснил, что на самом-то деле командир он хороший («Всем бы такого»), корабль прекрасный («Последнее матерное слово отечественного гения») и если бы «...не эта хлебная будка...» на корме (это он так наш вертолетный комплекс поименовал) командовал бы он нами еще лучше. А, что касается швартовки — так тут же пирсы кривые! И разошлись мы по боевым постам просветленные. И готовились к перешвартовке, поглядывая в сторону берега, на пирсы. «И правда, кривые, — думали мы тогда. — А командир не виноват». И не был командир виноват. В том, что пирсы кривые. Не поколебали нашей веры и два командира соседских СКРов, что пришли нам на помощь. Эти двое, не переставая смеяться, разогнали корабль и без всяких там переходов от «полного назад» к «малому назад» так идеально притерли корабль с «хлебной будкой» на корме к пирсу, что мы и ахнуть не успели. Еще бы: корабль летит «полным назад», бетонная стенка пирса стремительно приближается, ютовые начинают нервничать, в случае чего так саданет ... И тут, как гром с ясного неба: «Подать бросательные!». И не переводя дух: «Полный вперед!». Ну надо же предупреждать, товарищи офицеры. Народ к такому еще не готов. Им надо медленно, осторожно. Что-нибудь вроде: «По готовности подать бросательные». И наш метатель крутнется, прогнется и запулит эту самую выброску куда подальше. А так — он и замер — рот открыт, в глазах недоумение — какой «Полный вперед», когда он еще не махнул? Но тут все запрыгали, руками задергали: «Бросай, бросай!». Бросил, успел. Вот так и швартанулись.
Но это было только начало. Последующие швартовки, происходившие, как им и полагается, довольно часто, заставили нас поверить: Талант, несомненно. Талантище! Кстати, этот свой талант, командир продемонстрировал и «дома» в родном Петропавловске, куда мы вернулись через год. Родная дивизия встречала нас цветами, оркестром и ледяным ветром. Поставили нас сначала на самый край пирса, там обычно стояли большие корабли. Но, когда оркестр отыграл, жены разошлись, а буксиры, наконец-то, вернулись, решено было перебазировать нас в глубину бухты. Тот, кто был на Камчатке, знает как там весело в ноябре. Кто не был, пусть представляет. Ночь, холод, ветер. У корабля парусность огромная, буксиры не справляются, рулевой зубами скрипит, командир вяло потеет, старпом как всегда невозмутим, матросы недоумевают. И вправду, чего это мы здесь вертимся, когда должны, вроде бы, перешвартовываться. А это и есть перешвартовка. Командир, как и положено всякому гению, видит по-своему. И то, что мы называем суматохой, он считает порядком. Бегает он по мостику, руки заламывает, причитает нервно в «Лиственницу»: «Вперед! Назад! Малый! Самый малый!». Или выдернет «соску» громкоговорящей связи и завизжит на всю Авачинскую бухту: «Буксиры! Буксиры! Давай!».
Не то буксиры не туда «дали», не то снова «будка» помешала. Только после часа этого «балета» впилились мы своей вертолетной площадкой прямо под форштевень «Зоркому». Аккурат под звезду саданули. Корабль сделал «Бам-м!», а у всего экипажа одновременно отвисли челюсти. Мол, знали мы, что командир талантлив, но чтоб настолько...
Нам срезало леера на вертолетке и разбило антенну. «Зоркий» же отделался дырой в форштевне. Так и стояли потом в заводе — оба рядом. Но это еще не все. Нам же надо было возвращаться. И снова в глубину бухты. Что правда, на этот раз днем. Но ведь это же намного зрелищнее. Для чистоты эксперимента из бухты в Авачу выгнали чуть ли не всю дивизию. И прошлись мы — как на подвиг — оставляя справа и слева тех, кому ой как не хотелось повторять судьбу «Зоркого». И, казалось бы, одним пароходом, в почти пустую бухту — да проще задом мимо унитаза попасть. Буксиров, правда, не было. Зато был комбриг, который еще не знал насколько талантлив наш кэп. Поэтому, он ходил за командиром как привязанный, ожидая «ну, давай». И мы дали. Там рядом стояло рейдовое судно обеспечения — огромная дура финской постройки. Ей-то по борту мы прошлись, ломая леера и царапая многострадальную вертолетку. Комбрига перекосило, а кэп произнес гениальную фразу: «Бадалка. И лейтенант Манечкин у него зацикленный». Комбриг, конечно же, не знал, причем тут зацикленность какого-то лейтенанта Манечкина и что такое Бадалка, но от разноса воздержался. А наш командир снял фуражку, вытер лоб и заозирался в поисках жертвы.
Бадалка, кстати, это фамилия командира БЧ-2. То есть, артиллериста. А зацикленный Манечкин командовал у него зенитно-ракетным комплексом. Но, предоставим Манечкина самому себе. В данный момент нас интересует не он, а его командир. Бадалка. Ибо в сложном процессе швартовки он тоже принимает самое живое участие. Тем, что осуществляет ее непосредственно. Он командует ютовой группой. И время от времени тоже назначается на роль жертвы.
Если вы сможете представить холодильник в тельняшке, к которому кто-то приделал пароходный гудок, значит вы знаете как выглядит капитан второго ранга Бадалка. Как вы уже поняли, Бадалка знаменит своим голосом. Когда он начинал докладывать об обстановке за кормой, замолкали все остальные. Просто невозможно было перекричать этот Голос. Да, что голос? Слушая его вопли из динамика, каждый задавался вопросом: И на кой черт ему микрофон? Честное слово, когда он командовал на юте, дергались даже баковые.
Этот самый Бадалка однажды сосчитал швартовную команду. Как? А очень просто.
Швартовались мы тогда в Севастополе. На Северной стороне. Там не то, что у Графской пристани — ни тебе зрителей, ни тебе помощников. Поэтому, швартовную команду приходилось заказывать заранее. По радио. Но не всегда они выходили в срок. Бывало, что прет корабль задом, ютовые уже выброски крутят, а на пирсе одна собака и та бродячая. Так было и в тот раз. Не в смысле, что собака на пирсе, а в смысле, что швартовать нас некому. Командир начинает потеть, орет на радистов, «...затребуйте еще... ...что вы тут мне расписываетесь...», как вдруг Бадалка своим громовым голосом выдает фразу, которая вошла в историю.
— На пирсе один человек швартовной команды, — говорит он.
Все сначала не поняли, притихли. Ну а Бадалка, с неумолимостью флотского хронометра, продолжал:
— На пирсе два человека швартовной команды, на пирсе три человека швартовной команды, на пирсе четыре человека швартовной команды...
Он считал и считал, а взволнованный командир, невозмутимый старпом и вся верхушка МЭОНа (куда ж их деть) никак не понимали зачем он это делает.
Когда Бадалка дошел до семи, старпом все-таки опомнился. Он уже протянул руку к «Лиственнице», как вдруг Бадалка сказанул:
— Автобус МЭОН на пирсе!
Тут командир сглотнул и сказал:
— Что?
А Бадалка ему и повторяет:
— Автобус МЭОН на пирсе!
Причем тут автобус МЭОН? Вы знаете? Командир тоже не знал и старпом не знал, но рассмеялся первым все-таки он. А потом, забрав у кэпа микрофон, сказал:
— Есть. И прекратите считать швартовную команду.
Бадалка прекратил, и мы пришвартовались.
А в Порт-Саиде, Бадалка во главе ютовой группы охранял нашу корму от злобных египтян. Его истошный вопль «Добро отдать кормовые?» был исполнен истинной страсти и явился, как этого и следовало ожидать, гласом вопиющего в пустыне.
Командир посмотрел на старпома, старпом пожал плечами и спросил у Падалки:
— А куда вы торопитесь?
На что Бадалка снова завопил:
— Да они уже ножи точат, наши швартовы резать!
Они — это египтяне, а швартовы у нас были пропиленовые, что весьма ценилось в тех краях. Не знаю почему. Все равно убрать их Падалке не разрешили.
А когда мы уже тронулись в путь по знаменитому Суэцкому каналу, вслед за лоцманом, на борт полезли местные торгаши. Идут по трапу, как по пустыне своей и плевать им на то, что корабль не какой-нибудь, а советский. А на советский корабль нога торгаша ступать права не имеет. Не имеет и все тут. Даже отдельно от тела. Потому как советский матрос — это, товарищи, особый матрос. Не дай бог увидит он, что предлагает египетский уличный торговец. В его родном Задрючинске такое не каждый председатель обкома имеет, а тут — негр предлагает. А это плохо. То есть, не то плохо, что председатель обкома не имеет, а то плохо, что негр предлагает. А это заставляет матросов думать. А зачем, скажите, нужен нам думающий матрос, а?
