Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 52. Виктор Коклюшкин - Коллектив авторов

Наступила ночь. На небе высыпали звезды яркие, жирные. Луна светила, как большой прожектор, и все окружающее напоминало бы декорации, если бы не память о трагедии, разыгравшейся здесь много веков назад.

Померанцев и Валентин с Надей шли впереди, готовые каждую секунду повернуть и сломя голову мчаться обратно. Рагожин отставал, озирался, трогал стены домов, принюхивался к чему-то. Вел себя как потерявшаяся собака. На перекрестке вдруг свернул в проулок и пошел быстро-быстро.

— Эй! — окликнул я наших. А они уж еле различимы в густеющих сумерках. — Не уходите далеко! Я сейчас!..

Рагожина я нагнал у небольшого одноэтажного домика: два окна по бокам от входа, словно два темных внимательных глаза, три ступеньки перед входом — словно поджатые старческие губы… Домик выглядел довольно сохранившимся, но чем-то напоминал обмылок. И не столько внешне, сколько по ощущению.

Юра стоял, низко склонив голову. Скорбь была во всем его облике.

— Ты что? Плохо себя почувствовал? Поздно уже, пора возвращаться.

Он не ответил, повел на меня невидящими глазами и… направился в дом, шагнул в черную дыру двери и пропал. Помедлив, я последовал за ним. В первом помещении (вестибюль, что ли?) было темно, но в конце виднелся еще один вход, и там темнота была жиже, синей. Фигура Рагожина мелькнула, и я поспешил его нагнать. Следующее помещение оказалось без крыши, с небольшим прямоугольным бассейном в центре. Странно, в бассейне блестела вода. «Дождевая, — догадался я, — с неба…» Вода отражала лунный свет и среди окружающей мертвечины была живая, как крик.

Рагожин дрожал. Вытянув руки и медленно ступая, он обошел бассейн и остановился у стены, где чернела еле заметная продолговатая ниша, запустил туда руку и… вытащил детскую игрушку: мраморную белую рыбку. Он повернулся ко мне — в глазах был ужас!

— Не может быть! — пробормотал я. — Ты же родился в…

Он показывал мне рыбку. Произнести что-либо у него не хватало сил. Он протягивал мне рыбку и мычал, как немой.

— Валя! Надя! — заорал я. — Николай Ни-ко-ла-ич!..

Мой вопль произвел на Рагожина совсем уж странное впечатление.

— Ма-ма… мат-ра… ма-да-а-а!.. — произнес он чуть слышно и повалился на древний каменный пол. Затылок гулко стукнулся, голова откинулась. Я дотронулся до его лица и отдернул руку — кровь! Вытянул ладонь к лунному свету.

— Слезы…

Михалыч… загрустил старикан, оставшись один. Поковырялся в приборах, протер кое-где пыль… Нет, все не то! Бросил тряпку, сел в кресло, задумался.

Темнело.

Сколько раз в детстве он мечтал совершать подвиги, сколько раз в молодости их потом совершал, но героем себя не чувствовал. «Как же так, — думал Михалыч, — иной сделает что-нибудь пустяковое и — глядит орлом, живет в довольствии и в ладу с собой, а тут!..»

Он вспомнил Корею, 195… год. Он совершал показательный учебный полет, когда за ним погнались три американских истребителя «Фогг». Стрелять он не имел права, а погибать под вымышленным юго-восточным именем Ни-Ни ой как не хотелось!

Михалыч поерзал в кресле (тело тоже вспомнило тот бой). Он тогда заложил крутой вираж, кинулся на преследователей и (теперь об этом можно рассказать) разогнал их матом. Орал остервенело, не помня себя. У одного «Фогга» вспыхнул левый мотор, он ушел в пике и грохнулся взрывом. Остальные посчитали за лучшее убраться восвояси. Писали потом на него жалобы в ООН, транслировали на страны Европы магнитофонную запись… И даже тогда Михалыч не чувствовал себя героем.

Михалыч… золото, а не человек! Он не понимал, что родился для более значительных и масштабных, а может быть, и — космических дел! Он не знал, что чувство удовлетворения в человеке прямо пропорционально его силе, смелости и уму. А всего этого у него было через край!

Он развернул газету, по привычке сначала прочитал про погоду, ухмыльнулся: «Какая, к дьяволу, погода!..» Взялся читать передовицу, но в душе был какой-то (еще бы!) разлад: глаза читали, а думы думались совсем о другом.

Отложил газету, встал, зажег свечу (экономил электричество, пускай молодежь смеется над ним!), укрепил ее у стекла и… почувствовал себя как в церкви. В детстве сторожиха баба Шура однажды сводила его украдкой в церковь (думала: помолится мальчонка, поставит свечку Николе Угоднику, может, и родители где объявятся!), страшно там было, не по себе, хотелось поскорее на улицу, на солнечный свет. А сейчас… «Чем черт не шутит, помолиться, что ли? — подумал Михалыч. — Не за себя, за ребят, за Надюшку…»

Он встал на колени, стеснялся, долго вспоминал, откуда начинать креститься: справа налево или слева направо? Решил на всякий случай и так и эдак. Сложил пальцы щепотью. «Как солить себя собираюсь!» — подумал и перекрестился, глянул вверх, а там, за окном!..

Михалыч побледнел, стало трудно дышать. Тело бессильно обмякло и клонилось упасть, но сознание — оно не сдавалось, не уходило. Приказывало: «Не сметь! Встать! Взять себя в руки!» Да какие уж тут руки — плетьми висели они. И голова не могла подняться. Уперлась в грудь подбородком, и глаза, как в тумане, крупно видели пуговицу со звездой, и уже мерещилось, что это звезда на могильной пирамиде. Но сознание не сдавалось, не отпускало: «Дезертир! Предатель! Трус! Изменник!..»

— Я — изменник?! — Михалыча опалило гневом. — Я, который!.. И я — трус?! Предатель?!

Он уперся кулаком в пол, уперся до боли твердо и — встал. Медленно, тяжело, но встал, выпрямился Михалыч, смотрел прямо, зло: «А ну, кто здесь изменник?!» И схлынула слабость, как вода скатилась с него. Осталась только зудящая боль в висках, и слегка подташнивало.

«Что же… что же я видел? — пытался вспомнить Михалыч. — Голова болит и… подташнивает. Все симптомы сотрясения мозга. Но что же меня потрясло?!» Тут в памяти была дыра, будто кто нарочно вырезал ножницами.

…Валентин, Надя и Николай Николаевич шли по ночному пустынному городу, покинутому жителями много-много веков назад. Что здесь произошло? Какая трагедия разыгралась?

Сохранившиеся барельефы повествовали о принадлежности зданий. Рыбы, затейливо окаймленные растениями, указывали лавку торговца рыбой. Сочные, рельефные в лунном свете яблоки, виноград, дыни украшали дом торговца фруктами и овощами. На длинной стене здания общественного надзора (?) скульптор изобразил группу людей с поднятыми руками и одного оратора с открытым ртом. Вот, оказывается, какие они были — атлантидцы: глаза умные, лбы высокие, плечи широкие, осанка у всех величественная.

В торжественном молчании стояли люди XX века перед изображением людей века давнего. Вот именно такими Наде и представлялись всегда настоящие люди: красивыми, загадочными! Когда она пошла в детский сад, думала, что встретит настоящих людей там; потом, когда пошла в школу, надеялась встретить их в школе; потом — в институте… А они вон где — в Атлантиде! И не будут, а были толщу лет назад!

Еле оторвала Надя глаза от барельефа, изъеденного ветрами, водой и временем. И в самый последний момент ей даже почудилось, что вон та щербинка и прилипшая сверху ракушка — это она, Надя… Там, в кругу достойных…

— Пойдемте, друзья, дальше, — напомнил Померанцев. Его что-то томило, так бывает: тревога, предчувствие и хочется поскорее узнать, что же тебя ждет?

— Пойдемте, — согласилась Надя нехотя и уже по пути все оглядывалась, оглядывалась… Да разве что увидишь в ночной тьме? Только то, что нарисует воображение.

Вскоре они вышли на площадь…

Странная она была и даже в своей руинности — значительная. Строения, образующие ее, были выше и, судя по отдельным сохранившимся элементам, — богаче. Сама площадь выложена большими плитами, а в центре возвышался монумент или памятник. Путники подошли ближе. Сооружение состояло из людских фигур, расположенных пирамидой: в основании были изображения старых людей (совсем дряхлые из них походили на корни дерева), выше, на плечах друг у друга, располагались более молодые, и уже на самом верху — юноша и девушка трепетно держали на руках голенького младенца, тянущего ручонки в небо, к звездам…