Александр Покровский - «...Расстрелять»
— Боцман! — орёт снизу командир.
Боцман, закатив глаза, — постояв секунду, молча падает в люк вниз головой, в один миг пролетает десять метров, огибая всякие препятствия, и на последних метрах, придя в себя, хватается за вертикальный трап и, ободравшись, головой вниз сползает по нему, появляясь перед носом у командира. Он видит командирское изумление и, продолжая движение, говорит:
— Вызывали… Товарищ командир?
Не для дам
Тема…
Тема дерьма на флоте неисчерпаема…
В автономке она начинается всегда с гальюна: ты лёг в четыре утра, а уже в шесть нуль-нуль, весь слипшийся, поднятый непобедимым утренним гномиком (проклятый чай), путаясь в собственных тапочках, задевая головой обо всякие трубопроводы, эпизодически приходя в сознание, ты сползаешь по трапу и направляешься в гальюн. В гальюне располагается унитаз. Он оборудован педалью, чтобы всё наделанное проваливалось по трубам — по трубам — и в специальный баллон, литров на двести, а потом воздухом оно транспортируется за борт, если, конечно, открыли забортные клапаны, а если их не открыли, то…
Но нет, сначала хочется рассказать о педали. Итак, сполз ты в гальюн, а там — педаль. На неё нужно нажать, чтоб провалилось к чертовой матери то, что от прошлых посещений осталось и какой-то сволочью не убралось. Наваливаешься на педаль — ма-а-а! Подавленность, растерзанность, расслабленность, расстроенность, сон на ходу — всё это делает так, что ты давишь, а нога соскальзывает. Педаль тоже делает: «Ма-а-а!» — но обратно и вверх, и если ты отращиваешь бороду, то она будет вся в кусках. Глаза на лоб, как у кота в скипидаре, и бодрость непроходящих флотских выражений, и — никакого сна до обеда.
— Хорошо ещё, что я зажмурился, в глаз не попало, — успокаиваешь себя, неутомимо стирающий, но, оценив всё подряд ещё раз, добавляешь всегда: — Хорошо ещё, что никто ничего не видел, — и только после этого мощно и запрокидываясь непрерывно — счастливо смеёшься…
Кордильеры
Гальюн первого отсека — это командирский гальюн. В него ходят только: командир, зам, старпом, пом и командиры боевых частей — отличники боевой и политической подготовки, знающие, что бумажку в унитазик бросать нильзя-я!
Старпом. Старпом — всегда орёл. Но в гальюне, наедине, он превращается в кондора, в белоголового грифа он превращается. И всё это потому, что так сидеть приходится: доски-то нет! Вернее, есть, но куда-то её трюмные задевали.
Старпом сидел, превратившись в грифа. При этом он не забывал держаться рукой за ручку-задрайку: защёлка на двери не работала, и все, сидя в гальюне, держались за эту ручку, а то у нас как? подойдут и выломают в одну секунду, а когда за ручку держишься, то, может быть, и не выломают.
Старпом закряхтел и пропел: «Да-ааа, Кор-диль-еее-ры!» И вдруг! О, мать прародительница! Такое бывает только в Кордильерах! Когда старпом, без штанов, держась за ручку, совсем уже собирался подвести итоги за три прошедших дня, кто-то так дёрнул — а ручка у старпома была дожата не до конца, и выдернулась на свободу не только дверь, но и старпом, превратившийся в кондора, в белоголового грифа превратившийся, вылетел, держась за ручку, взмахнув ужасными крыльями, путаясь, ловя, не попадая, и упал на четвереньки связанной птицей перед отличником боевой и политической подготовки. Рух! Рухнул.
Первое, что он сделал, стоя на четвереньках и дрожа кожей, как лошадь, — это надел штаны. И правильно! А то что же это за кондор, это ж не кондор, а чёрт-те что…
Об этой ручке и ещё
С этой ручкой-задрайкой у нас в гальюне постоянно происходят подобные неприятности: вырывают, выдирают, выпадают…
Но, сидя на насесте, все за неё всё равно держатся: сами видите, народ у нас дикий, он в гальюн не входит, а с лязганьем вламывается, так что — чтоб не выдернули — все держатся за ручку, как мартышки за ветку, — изо всех сил.
Подойдёшь, бывало, к двери гальюна и осторо-ожненько так за ручку попробуешь (она с двух сторон двери выходит), осторожненько так надавил её вверх — и чувствуешь напряжение живой плоти, оживает ручка.
А ты опять, вежливо так, усомнился, а она опять на место — тух! А ты опять её вверх давишь. Тут ручка совсем с ума сходит, свирепеет и несколько раз с шумом опускается-поднимается, опускается-поднимается, бьётся-жмётся-дожимается.
Теперь самое время постучать в дверь и спросить:
— Слушай, ты чего там, сидишь что ли?…
Заму нашему
Заму нашему новому сколько раз объясняли, что бывает в трубе остаточное давление воздуха, что всё это проверяется по манометрам: есть там давление воздуха или его там нет; сколько раз ему говорили: если ты удачно сходил в гальюн, так ты головку-то свою подними и посмотри на манометры: если стрелка отклоняется, значит давление в трубе есть и его надо стравить вот этим клапаном, и пока не стравил, нечего на педаль давить, как на врага, потому что воздух вырвется и всё это дело удачное из унитаза как даст! — и будешь ты весь в… как уже говорилось, в пене морского цвета. Так нет же! Наш зам вечно рот свой откроет и давит на педаль, как очарованный.
Ну и попадало ему. Ежедневно. В это отвисшее отверстие.
А мы его утешали, что, мол, тот не подводник, кого из унитаза не обливало.
Каждый день утешали.
О клапанах
Вы ещё не устали о дерьме читать? Ну, если не устали, то теперь самое время поговорить о клапанах: о клапанах на трубопроводе выброса за борт содержимого баллона гальюна. Обещаю, что будет интересно: тема сама по себе интересная. Конечно, интересная, особенно если дуешь гальюн, то есть — я хотел сказать: сжатым воздухом дуешь баллон гальюна, а клапана открыть забыл, я имею в виду забортные клапана. Очень интересная ситуация. А переживаний в связи с этим сколько будет… Но по порядку. Сначала заметим: клапана — это ответственный момент. И открывают их ответственные люди — трюмные.
А где у нас родина всех ответственных трюмных?
Родина всех трюмных — Средняя Азия и Закавказье. Именно там ежегодно рождаются новые трюмные. И если в отсеке один гальюн, то они с ним справляются, но, если в отсеке два гальюна, то на каждый гальюн нужно по одному трюмному.
В пятом отсеке у нас два гальюна: отсечный гальюн на верхней палубе и докторский — гальюн изолятора — на средней.
Оба они сидят на одной забортной трубе и продувают их по очереди. Происходит это так: наверху находится Алиев Мамед, прослуживший два года, родина — Закавказье; внизу, на забортных клапанах, сидит Ходжимуратов Ходжи, прослуживший один год, родина — Средняя Азия. Ходжи должен открыть забортные клапана и отсечь докторский гальюн. Для этого он и посажен в трюм. Мамед ему сверху кричит:
— Ходжи! Ходжи! Ходжи!
Ходжи его не слышит.
— Ходжи!!!
— Ха-а… — Ходжи услышал.
— Ход-жи! Чурка нерусский! Ты клапана открыла?
— Да-а! — кричит Ходжи. — Открыла!
— А ты доктур закрыла?
— Да-а…
— Сма-атри — ха-а…
Всё это происходит в 7 часов утра при всплытии на сеанс связи и определение места. Орут они так, что не могут не разбудить доктора. Они его будят. Доктор садится на койке и спросонья говорит только одно слово. Он говорит:
— Су-ки…
В это время дуется верхний гальюн, и так как Ходжи отсек докторский гальюн совсем не там, где он отсекается, и забортные клапана открыл тоже не те, то всё содержимое баллона верхнего гальюна передавливается не за борт, а, подхватив с собой содержимое гальюна изолятора, начинает поступать в изолятор: сначала появляется коричневый туман, а потом — потоки. Доктор — через какое-то время — начинает проявлять интерес к происходящему: он нюхает воздух, как спаниель, а потом он спускает ноги с койки и скользит в чём-то мерзостном и с криком: «Ах, ты… (наверное, жизнь моя молодецкая)», — выпадает и погружается. А потом доктор в таком виде приходит в центральный и требует, чтоб ему нацедили крови трюмных — целое ведро…
Творог
Вы ещё не видели, каким творогом питают на береговом камбузе героя-подводника, защитника святых рубежей? Если не успели до сих пор, то и смотреть не надо. «Оно» серого цвета, слипшееся. Привозится на камбуз в тридцатилитровых флягах. Открываешь крышку, а там сверху — трупная плесень. Разгребаешь её немножко (сильно не надо, а то смешается), а под ней — творог. Его и едим. Замешиваем со сгущёнкой (так его природный серый цвет не просматривается) и хрумкаем.
В кают-компании старших офицеров у нас те же отруби, что и на всем камбузе, но только на тарелочках и со скатертями. Сейчас сядем ужинать. Я — дежурный по камбузу, мой старпом — дежурный по дивизии.
Лично я творог не ем. Я тут вообще ничего не ем. Достаточно простоять сутки на камбузе, чтоб надолго потерять интерес к творогу, сметане, к первому, ко второму. На камбузе можно есть только компот. Он из сухофруктов. Там разве что только червячок какой-нибудь сдохший плавает, или, на худой конец, вестовой рукавом в лагун залезет, но в остальном отношении в компоте — стерильная чистота.
