Начальник.
Ну-ка, ну-ка, еще раз этот кусочек.
Илья и Вадим
Джан, джан. джан.
Джан, джан, джан.
Ждал вчера Брижит Бардо —
Пришел Микоян.
Стаканы нолили.
Но что за бред:
Налить позволили.
А пить — так нет!
Но мы-то с вами-то,
Такая вещь:
Уж если налито —
О чем же речь?
Начальник
Илья и Вадим
Джан, джан, джан,
Джан, джан, джан.
Ждал вчера Буковского —
Пришел Корвалан.
Ой, мать-владычица!
Ой, пожалей;
Уж как не хочется
Сажать людей.
Травить, преследовать.
Тюрьмой грозя!
Но как без этого?
Никак нельзя!
НАШ ЭКСПОРТ
Илья
Взял я водочки на грудь и портвею.
Огурцом заел, занюхал геранью,
И в Генеральную пошел Ассамблею
И с трибуны обратился к собранью.
«До чего ж, говорю, «Би-би-си» и «Свобода»
Разоврались, говорю, прям стыдоба:
Будто с нас, кроме газу и лесу.
Никакого больше нет интересу!
Отвечаю словоблудам поганым.
Соблюдая этикет и манеру:
Что ж вы, гады, за своим чистоганом
Позабыли про культурную сферу?
Это Сталин был зажимщик и деспот:
Никого не выпускал безвозвратно.
А мы вон какой устроили экспорт:
Высший сорт, и абсолютно бесплатно!
Как шепнут, бывало, верные люди.
Что, мол, любят Ростроповича Штаты, —
Ладно, пусть мы потеряем в валюте.
Принимай нашу Слешу, ребяты!
А кто играет за Париж и за Цюрих?
Боря с Витей — ленинградская школа!
А кто за всех американцев танцует? —
Бывший Мишка из ЦК комсомола!
А что касается поэзии-прозы, —
Мы же тоннами их вам поставляем!
Я вам честно говорю: это слезы,
Что себе мы на развод оставляем.
А Солженицына-то как вывозили?
«Не хочу, — грит, — никуда из России!»
И пришлось его с душевною болью
Всем конвоем волочить к Генрих Беллю!
И актеров с режиссерами — нате!
И живописцев с фигуристами — битте!
И умоляю вас — ни слова о плате!
Ну разве парочку агентов — верните.
Вот с компьютерами — да, дело плохо.
Нет на вывоз ни хрена, скажем честно.
Ну, а э т о г о добра у нас много!
И куда его девать — неизвестно.
МОНОЛОГ СВИДЕТЕЛЬНИЦЫ НА СУДЕ
НАД ДИССИДЕНТАМИ-ДЕМОНСТРАНТАМИ
Свидетельница (средних лет)
Я не была на площади.
Но прессу я прочла,
И что это за молодчики.
Отлично поняла.
Французским мылом моются.
Турецкий кофий пьют,
На все чужое молятся.
На все свое плюют.
С семнадцатого года
Живем в кругу врага.
Пускай живем фигово —
Орать-то на фига?
Они ж там ждут и просят,
А эти — тут как тут:
Всю нашу грязь выносят.
Извольте, вери гуд!
Вот вам наш бардак отъявленный!
Вот вам сизый наш алкаш!
Вот вам наш Байкал затравленный!
Вот вам женский трикотаж!
Вот наши сотни-тысячи
В трубу ни за пятак!
Да что же вы мне тычете.
Что знаю я и так?!
Но я же не кричу же!
Молчу же я! Хотя
Я вас ничем не хуже.
Но вот молчу же я!
Аж даже неудобно:
Ведь взрослые, гляжу.
Да я в говне утопну
И слова не скажу!
А эти лбы здоровые —
Так нет, подайте им
Условия особые!
Вот щас и подадим.
ОДНАЖДЫ МИХАЙЛОВ…
(Очерки)
Шекспировские страсти в 1968 году
Однажды солнечным весенним днем в Москве у Никитских ворот Михайлов был окликнут. Оглянувшись, он увидел Петра Фоменко — человека невероятного. Коротко о нем не расскажешь. Кто-то назвал его Мейерхольдом нашего времени. Так и оставим. Небось он не станет возражать.
Жизненный путь его был извилист по рисунку и прям по вектору. То есть все зигзаги стягивались в одно неуклонное русло событий: служение театру. И в начале поприща, когда Петр Наумыч именовался запросто Петей, занесло его ненадолго в Московский пединститут, куда поступил однажды и Михайлов — желторотый провинциал, взиравший на институтских мэтров с восторгом, доходившим почти до раболепия.
Привезя с собой в столицу десятка два стихов, Михайлов постучался с ними в институтское литобъединение, где царили Визбор и Ряшенцев. Настал день посвящения в члены. Мэтры и дебютанты собрались в аудитории; Михайлов трясся в своем уголку, как вдруг все оживилось и просияло: вошел Фоменко. И хотя одет он был безусловно по правилам XX века, Михайлов всю жизнь утверждал: он вошел, вдохновенный, в крылатке. Так он вошел. Здороваясь, обвел компанию синими своими глазками, вмиг угадал состояние Михайлова, подошел, приобнял за плечи и сказал, дружеским жестом обведя собравшихся:
