Андрей Яхонтов - Учебник жизни для дураков
Я тоже хочу, чтобы меня любили. Хочу быть вечно опаздывающим, ничего не умеющим, все забывающим разболтаем. Чтоб и меня подхлестывало и подгоняло начальство, а я все равно не успевал, и забывал, и не справлялся; чтобы оно орало на меня, выходило из себя, топало ногами, а я только виновато опускал голову, чесал в затылке. И чтобы меня любили и жалели такие же разболтай, как я сам, чтоб мы попивали вместе пиво или чай и поругивали это самое начальство, осуждая его за грубость, но в принципе, в глубине души знали, что оно справедливое, умное, за нас заступающееся и о нас заботящееся, а, главное, в отличие от нас, все понимает и помнит. И нами руководит. Я тоже хочу ничего не хотеть, довольствоваться тем, что имею, а если отберут то, что есть, — удовлетвориться тем, что останется. Хочу никуда не спешить, на все плевать и всех (по большому счету) видеть в гробу.
Ибо если ты хоть чего-то в жизни хочешь, хоть к чему-то стремишься — тебе не будет покоя. Будешь вынужден от кого-то чего-то требовать, просить, добиваться, не соглашаться, нервничать… Будешь вступать в споры, доказывать, повышать голос…
Это — прямой путь в лечебницу.
Я хочу научиться сидеть сложа руки. Как сидят, когда ничто не интересует. И не заботит. И чтоб все приплывало ко мне само.
ПИСЬМО ПОТОМКАММожет быть, вам повезет больше, чем мне, и вы проживете жизнь в другом окружении, среди других людей. Мудрых, красивых, добрых. Но я-то думаю, что весь секрет положительного впечатления, которое производит человек — в той мере скрытности, которой он наделен. Эта вторая, тайная ипостась человека порой бывает спрятана так глубоко… Может быть, моя беда в том, что к слишком многим секретам я был допущен, слишком многое о людях узнал, благодаря тесному общению с моим другом Маркофьевым, слишком ко многому приблизился — вопреки собственному желанию.
Может быть, то, что я расскажу, вас не удивит, может быть, — порой я отчетливо понимаю это — лишь мне все творящееся кажется странным, нелепым, чудовищным, невозможным, а на самом деле происходит то, что и должно совершаться. И, значит, это я — изгой, живущий неправильно и не по тем законам, которые считают для себя правилом остальные.
Итак, начать с института, где я работаю и где большинство сотрудников совсем не те, кем представляются и за кого себя выдают. У каждого из них есть изнанка, хотя, может быть, она является главной сутью, смыслом и движущей силой всех поступков и мотивов этих людей.
Спустя два часа после начала рабочего дня к зданию института подъезжает машина. Из нее выходит самый главный в коллективе начальник. Его я знаю даже ближе, чем остальных. В институте посмеиваются над слабостью начальника, присущей и многим мужчинам: в лабораториях, столовой, секретариате трудятся сразу несколько его жен. Извинительный пустячок! Все считают эту тягу к противоположному полу нормальной и естественной. Ни для кого не секрет, чем продиктованы те или иные решения, высказывания, перемещения в институтских кабинетах и коридорах. Это так понятно и очень по-человечески. (Тут и встает вопрос: что значит быть человеком и вести себя по-человечески? И ведут ли себя аналогичным образом, скажем, в птичьей стае? Зверином стаде? Рыбьем косяке? Если мне в течение жизни удастся найти ответ на этот вопрос, а я бы очень хотел надеяться, что обнаружу его, я буду считать свою судьбу состоявшейся.)
Знаю-знаю, людей нужно любить, снисходительно относиться к их недостаткам, прощать мелкие грешки и крупные проколы. И я — за их слабости — как раз их люблю. А не люблю за силу. За хитрое притворство. Когда, пользуясь грубостью и изворотливостью, начинают утверждать превосходство над теми, кому не дано или кто не хочет участвовать в притворстве. Да еще при этом, делая вид (или действительно полагая), что никому про их грешки не известно, строят из себя святых, корчат праведников — и поучают более глупых, не умеющих грешить и сохранять при этом благопристойный вид, и раздают этим глупым советы: как согрешить и предстать незапятнанным.
Предположим, ты большой начальник, и многого в жизни достиг, и тебе многое (как ты сам считаешь) позволено. И предположим, тебя настигла любовь — такая сильная, такая безумная, что тебя аж закачало и ты не в силах нести ее на своих плечах. Как же ты поступишь? Ну, разумеется, притащишь в свой институт, возьмешь на работу — лучше всего своим секретарем, чтобы далеко за любовью не ходить и постоянно свою неземную красавицу лицезреть. Ну, а по праздникам, по большим праздникам можно купить своей старенькой тете билеты в кино и на два часа затащить свою любовь в теткину квартиру — со взбитыми перинами, а перед этим как следует выпить, а потом, когда вернувшаяся после сеанса домой тетя вас разбудит, поспешно напялить на свою Офелию, на свою Джульетту, прямо на ее прекрасное, мраморное обнаженное тело — пальто и зимние сапоги и скорее везти к дверям ее собственного дома, где уже ждет — не дождется эту Дульсинею ее собственный муж. На следующий день бедняжка, получившая от мужа все, что могла получить, отправляется по тетиному адресу и получает узелок с остальными своими забытыми впопыхах вещами. Чувства, которые захлестывают ее при этом, так необоримы, что, приехав на работу, она всем, всем, кого встречает на этажах, в буфете или в дамском туалете, рассказывает о нем, своем единственном, неповторимом, великодушном… И весь институт эту историю обсуждает — восхищаясь, и причмокивая, и гордясь редкостной красотой чувства, охватившего этих двоих и расцветшего у всех на глазах.
Можно, можно дать происходящему другую оценку и взглянуть на эту любовную историю другими глазами… Но будет ли правильным — не заметить того крупного, яркого, масштабного, замечательного, что есть в этих людях?
Иногда мне кажется, что я схожу с ума…
Глава восьмая
НАЕЗД
Миша должен был привезти диаграммы и графики. Так мы условились. А я, в свою очередь, должен был переправить их ректору.
Но и Миша не приезжал, и у ректора, которому я звонил, никто трубки не снимал. Я сорвался с места и поехал в институт.
В лаборатории кипел чайник, Миша разливал чай в пиалки. В гостях у него были двое остолопов и одна остолопица из соседнего отдела. На столе стояла коробка печенья.
— Ты почему не приехал? — спросил я. Миша подпер щеку кулаком.
— Как раз об этом мы сейчас и говорим. О том, что наука — больное, в сущности, искажение ума. Человечество с самого начала избрало неверную дорогу, все дальше уводящую его от природы.
— Ты почему не приехал? — повторил я.
— Какой замечательный у вас начальник, — вступила в разговор девчонка-остолопица. — Душа института. В любое время зайди — напоит чаем, побеседует душевно. А какой умный….
Я не сдержался:
— Если б не я, не стать бы ему начальником. Теперь за Мишу вступился его друг-остолоп мужского рода:
— А вот завидовать не надо. Зависть — плохое чувство.
Миша являл собой спокойствие и терпеливость. Он был хотя и моложе, но гораздо умнее меня. Никогда не лез в бутылку, пребывал со всеми в доброй дружбе.
— Такие все это пустяки… Эти графики, диаграммы, — изрек он. — Из-за таких глупостей ты себя изводишь. Тебе бы совсем другим, а не этими вшивыми порошками заниматься…
Я начал закипать.
— Миша, — сказал я, — ты тоже заинтересован в моей защите. Поскольку собираешься превратить мой банкет в свою свадьбу. Не будешь чертить диаграммы — я сам их начерчу.
Миша остался невозмутим.
— Будет свадьба… Не будет свадьбы… Какая разница? Если ей суждено быть, она случится при любых обстоятельствах. Все наши хлопоты и мысли — мусор. Животные умнее и интереснее нас. Потому что не живут разумом. Интуицией, сердцем, биолокаторами — чем угодно, только не разумом. Все наши теории — неверны. Мы плутаем в мире ложных представлений… Разум — наш бич…
Слушать его можно было бесконечно. О, это был уже не тот зеленый мальчик, который проигрывал на ипподроме чужие деньги. Теперь он превратился в матерого и убежденного наглеца, взял на вооружение могучую теорию о неправильном пути развития, который выбрало человечество…
— Миша… — теряя терпение, сказал я. — Конечно, лучше быть душой института и философом, чем скучной занудой… Учти, если я не защищусь, банкет устраивать не стану…
Его гости ерзали на стульях. Всеми своими биолокаторами я чувствовал их нелюбовь. Хотя и мне тоже они налили жидкого чая.
Миша смотрел затуманенным взором.
— Значит, банкет еще не оплачен? — спросил он. Из института я помчался к ректору. И довольно долго
прождал его на улице. Он появился розовенький и распаренный, из спортивной сумки торчала теннисная ракетка.
— Совсем забыл, что вы должны появиться, — сказал он. — Заигрался, ух, как мы сегодня рубились на корте…
