Михаил Козырев - Пятое приключение Гулливера
В моем положении человека-невидимки была одна, но очень существенная отрицательная сторона: никто не охранял меня и никто не отвечал за мою безопасность. Что стоило кому-нибудь прикончить меня в глухом переулке, — ведь труп мой никто не потрудился бы даже убрать с улицы, и, конечно, никакой речи не могло быть об ответственности за убийство.
Только моя осторожность, то обстоятельство, что я не пользовался два раза гостеприимством одного и того же человека, что я не злоупотреблял своими возможностями, приобретая лишь самое необходимое, чтобы только не умереть с голоду, а также и то, что я не нажил серьезных врагов во дворце, охраняло меня.
Но еще большую роль сыграла приобретенная мною за это время популярность.
Не преувеличивая скажу, что после императора я был самым известным лицом в стране. Там, где появлялся я, как-то нечаянно скапливалось большое количество публики: ей нравилась ловкость, с которой я обрабатывал свою жертву. Чтобы не оставаться в долгу, я старался разнообразить приемы, и полагаю, что после того как я исчез, многие пожалели об отсутствии тех развлечений, которые я доставлял жителям столицы.
В самом деле, разве можно было не смеяться над этим странным невидимым феноменом, который, однако, все превосходно видели. Не один анекдот рассказывали обо мне, конечно, не называя меня по имени. Я сделался как бы живой насмешкой над чудовищными нелепостями уродливого быта страны, лживостью и лицемерием ее правителей.
Мы еще недостаточно ценим смех и его страшную силу. Смех сильнее патетических речей, сильнее самых доказательных убеждений, сильнее приговоров самого строгого суда. Он вернее уничтожает, чем пули и картечь, виселицы и эшафоты. Нет лучшего средства к победе, чем сделать противника смешным. Под действием смеха не растает ли он, как тает снег, выброшенный из глубокого погреба на летнее солнце.
Самим существованием своим как человека-невидимки я окончательно подрывал систему лицемерия и лжи; демонстрируя всю нелепость этой системы. Я даже заметил, что люди осмелели за это время, чаще удавалось услышать искреннюю фразу или протестующий голос. Установленные императором Юбераллии порядки готовы были затрещать под напором народного недовольства, но я боялся, что еще раньше затрещат позвонки моей шеи, и все время обдумывал план бегства из страны.
Первый министр, по своему обыкновению ни к кому не обращаясь, как-то сказал в моем присутствии:
— Скоро вернется король. Он, наверное, пересмотрит некоторые указы.
Эти слова звучали, с одной стороны, предупреждением, а с другой — до возвращения императора они гарантировали мне безопасность. И вот я дошел до последней наглости.
Я не только явился во дворец и обедал за королевским столом, оттеснив для этой цели соперника своего — первого тенора королевства, но даже вошел в спальню королевы и расположился на ее кровати.
Королева пришла в сопровождении уже знакомой читателю горничной. В хорошем отношении обеих женщин у меня не было оснований сомневаться, и, высунув нос из-под одеяла, я ждал, что они будут делать.
Горничная, заметив меня, громко захохотала. Королева прикрикнула на нее, и обе остановились в дверях. Королева, первая преодолев смущение, сделала шаг вперед и, как бы не замечая ничего, стала раздеваться при помощи горничной. Потом, выслав горничную вон из комнаты, она несколько минут в нерешительности стояла перед кроватью, а потом легла рядом со мной.
Уверяю вас, дорогие мои читатели, что с моей стороны это была всего-навсего остроумная шутка. Прошу вас не делать никаких намеков и тем более не высказывать никаких предположений, порочащих честь этой прекрасной и добродетельной женщины.
Как бы то ни было, я провел во дворце всю ночь.
— Берегись, Гулливер, — сказала мне утром королева, — ты становишься слишком дерзок. Скоро приедет король — не думай, что твои похождения останутся для него тайной.
Это был единственный человек во дворце, не побоявшийся разговаривать со мной после императорского указа. Я поблагодарил ее за совет и ушел, уверив, что она видит меня в последний раз.
И действительно, случай представился очень скоро.
После долгого перерыва в гавань столицы прибыл корабль из Бразилии, нагруженный солеными огурцами. Как он попал сюда, какова была истинная цель его прибытия, почему он прибыл с таким малоценным грузом — все это осталось для меня тайной. Но как бы то ни было, ему была оказана торжественная встреча. Капитан пировал во дворце, и первый министр от имени императора распорядился, в знак особой милости, считать его огурцы бананами. Население набросилось на столь редкостный и экзотический продукт, и капитан, выручив порядочную сумму от этой оригинальной коммерции, готовился к отплытию.
Лучшего мне нельзя было ожидать.
Распростившись с городом, поблагодарив первого министра за гостеприимство, выразив при этом надежду, что я вижу его не последний раз, кивнув на прощанье королеве, смотревшей из окон дворца, я отправился к пристани. С собой захватил я только одно из волшебных зеркал, приобретенное мною в мебельной лавке.
К моим появлениям в самых неожиданных местах уже привыкли. Но береговая стража считала, по-видимому, императорский приказ необязательным для себя и явно чинила мне всяческие препятствия. Часовой, сделав вид, что не замечает меня, так, однако, расположился на мостках, что я должен был, чтобы попасть на корабль, или столкнуть его или перепрыгнуть через него. И то и другое было небезопасно.
Остановившись у мостков, я стал терпеливо ждать подходящего момента. Ждать пришлось очень долго. Уже подняты были паруса, а я все стоял и ждал, с каждой минутой теряя надежду на спасение.
Не знаю, удалось ли бы мне использовать этот единственный удобный для бегства момент, если бы не произошло то, чего я больше всего боялся: громогласный сигнал возвестил о прибытии императорского фрегата.
— Император прибыл! Император прибыл!
Волнение охватило всех. Часовой вытянулся во весь рост и взял на караул.
Я проскользнул мимо него и одним прыжком очутился на палубе корабля.
Долго бы мне пришлось объяснять капитану причину моего неожиданного и непрошеного появления, если бы не предусмотрительно сохраненное мною золото. Оно было красноречивее всяких слов, и я был принят на корабль в качестве пассажира.
Через полчаса я сидел в капитанской каюте, пил грог и рассказывал о своих приключениях.
Первые дни пребывания на корабле я часто забывал, что власть императора Юбераллии не распространяется на это судно, и серьезно продолжал считать себя невидимым.
Так, обедая за общим столом, я предпочитал, не ожидая, когда мне подадут тарелку, выхватывать первую попавшуюся из рук поваренка, пил эль из стакана, который наливал для себя капитан, не отвечал на обращенные ко мне вопросы, раздевался на палубе при всех и на ночь часто занимал чужую койку. Все эти странности, происхождение которых было известно, доставили экипажу корабля немало веселых минут.
Имевший какие-то секретные поручения корабль нескоро пристал к берегам Великой Британии. Я принужден был довольно долго путешествовать на нем, посетив при этом еще некоторые страны, о которых обещаю рассказать вам, мой читатель, если вы благосклонно примете эту правдивую и бесхитростную повесть.
Эпилог
Гулливер возвращается на родину. Встреча с семьей и друзьями. Рассказами Гулливера интересуются государственные люди. Возможность заимствования Великобританией порядков лучшей из стран. Мнение Гулливера.
27 сентября 1732 года корабль наш прибыл в Великобританию. Не могу описать того радостного чувства, с которым встретил я берега своей зеленой родины. Я горел нетерпением поскорее сойти на родную землю и даже недостаточно тепло попрощался с капитаном, о котором до сих пор вспоминаю с чувством величайшей признательности.
Не буду также останавливаться на описании радости моего семейства, увидевшего меня в полном здравии, и восторга, с которым я встречен был друзьями и соседями. Священника, бывшего виновником моего неожиданного отъезда, уже не было в местечке: он уехал, получив епископскую кафедру, которой и добивался. Теперь моя особа уже не могла интересовать его. По отъезде моем он обратил свою злобу на лошадей, оставленных мною в конюшне, и этим несчастным животным пришлось расплачиваться вместо меня. Они погибли в жестоких мучениях за нарушение законов церкви, не признававшей за животными права быть лучше человека.
Бедные гуигнгнмы. Презренные еху в лице недостойного своего сана служителя церкви отомстили вам за ваше нравственное превосходство.
Друг мой Эдвард Джонс, узнав о моем прибытии, в тот же день поспешил навестить меня. Он упрекал меня лишь за излишнюю поспешность, с которой я отрезал себе возможность возвращения на землю, хотя, по его словам, в этом и не было надобности. Шериф не мог арестовать капитана корабля, находящегося на своем посту, без специального приказа портовой администрации.
