Леонид Лиходеев - Я и мой автомобиль
— Здорово растут, — похвалил Генка, — пошла отделка… Теперь главное — не тушеваться.
— Да, — согласился я, — красиво. Я люблю смотреть, как вырастают дома, наращивая этажи…
Генка пустил дым:
— Тут смотреть не приходится. Тут самый раз квартиру ремонтировать — материал под боком… У них там такой отделочный материал — нигде не достать…
— Гена! Значит, ты не радуешься этому неудержимому росту?
— Радуюсь… Отчего не радоваться?.. Тут главная радость малярам и водопроводчикам… Если вам, к примеру, плитку надо поменять или раковину — не тушуйтесь…
Мне был неприятен Генкин меркантилизм. Мне всегда казалось, что он несколько однобок и утилитарен. Я перевел разговор:
— Значит, колхоз строит автостанцию?
— Строит.
— Как же они ее открывают, Гена? Где?
— Так, при дороге… Все как надо, по-умному. Братан говорит — колхоз решил и средства отпускает. Если разрешат — откроют… У них пока еще разрешения нет. Какая-то паскуда накапала, что не имеют права. Консервный завод им можно, автостанцию — нельзя… А там председатель — жох парень, правильный мужик! Говорит, главное — не тушеваться. Они уже подъемник купили, гидравлический. И свинарник вычистили. И вот — комиссия! Так и так — тушуетесь? Председатель права качает, подъемник не показывает. Кто это вам накапал? В общем, подождать надо. А мне что? Главное — не тушеваться…
— Погоди, Гена. Они все-таки будут открывать станцию?
— А то! Они ее откроют под видом консервного завода. В свинарнике. Им свиней держать невыгодно. Им коров выгодно. А тут мне надоело…
Светлые Генкины глаза сияли чистым омутом в белых ресницах.
— Мечта у меня такая есть, — пояснил он. — Жить в городе, а работать в колхозе… Четыре сотни положат как пить дать… Конечно, с вашего брата собственника будем брать дороже, но зато сделаем не тяп-ляп…
Он ушел, оставив меня с моими мыслями и воспоминаниями, ибо для меня кончилось время отдавать и наступило время получать…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
«Свидетель Брюховецкая показала:
— В тот момент, когда я находилась примерно посередине правой стороны проезжей части, то в светофоре включился желтый сигнал. Я ускорила шаг и увидела автомашину марки «Москвич», которая летела на меня. Я побежала к резервной зоне. Я была сильно возмущена тем, что машина марки «Москвич» чуть-чуть не сбила меня. И она сбила мужчину, который упал…»
«Свидетель Пятихаткин показал:
— На проезжей части у линии «стоп» стоял механический транспорт, который ожидал разрешающего сигнала для дальнейшего движения. Когда я отошел от правого тротуара около десяти метров, то в светофоре включился желтый сигнал. Я ускорил свой шаг, смотря в левую сторону, и увидел автомашину марки «Москвич», которая следовала со скоростью около шестидесяти, но не менее сорока километров в час на расстоянии трех метров от осевой линии впереди потока остального механического транспорта. Сбежав буквально с пути следования автомашины «Москвич», я стал смотреть ей вслед, ожидая, что будет. И действительно, на расстоянии около двадцати метров услышал глухой удар. Когда я услышал удар, никакого другого транспорта вокруг не было и удар принадлежал несомненно этой автомашине марки «Москвич».
«Свидетельница Волновахина показала:
— Я видела эту женщину за рулем, когда она уже убила старика. Она была выпивши, так как ехала, ничего не соображая, а когда остановилась, тоже ничего не соображала. Ехала она быстро, ровно бы спешила, а куда — не знаю…»
От автора
Теперь я возвращаюсь к себе, сопровождаемый сочувственными взглядами моих соседей, неся свою руку наперевес. Мой автомобиль стоит под снегом, как в гипсовой повязке, — только фары торчат. Он отводит глаза в сторону. Ему неловко, я понимаю.
Миша, слесарь домоуправления, по прозвищу Михаил Архангел, вездесущий молодой человек, представитель ищущего поколения, умеющий смотреть не мигая, встречает меня всякий раз вопросом:
— Машину будем мыть?
При этом он хохочет короткой очередью. Действительно смешно: куда ее мыть, если рука сломана? Пошутив, Миша говорит:
— Хреновина!
Это означает, что рука скоро срастется и тогда уж непременно помоем машину.
— Давай рубль, — добавляет Миша, что, в общем, не обозначает ничего.
Я замечаю повышенный интерес к моей особе. Со мной теперь здоровается, я бы сказал, расширенный контингент жильцов, гораздо больший, чем прежде. Дети пропускают меня в лифт первым. Взрослые открывают передо мной подъезд. Один отрок со второго этажа даже вызвался сбегать для меня в магазин. Он забарабанил в дверь и отчаянно закричал мне в лицо:
— Дядя! Давайте авоську и деньги!! Я вам куплю хлеба!!! И масла!!!
Я дал ему злата, погладив левой рукой по плечу.
Отрок выпорхнул в дверь, вереща зарезанным голосом:
— Валера! Подожди! Сейчас куплю жратвы калеке с десятого этажа!
— На фиг он тебе сдался?! — заверещал Валера.
— Мамка велела! Калекам надо помогать!!!
Да, это была слава. Ибо настоящая слава приходит лишь тогда, когда в ее процесс включаются дети.
Отрок вернулся довольно быстро, притащив все, что было заказано, и снова заорал:
— Папа велел вам заходить!!! Ну, пока!!!
— Постой. Как тебя зовут?
— Федор! — заорал отрок, скатываясь вниз по ступеням и игнорируя лифт.
Я чувствую, что наступили лучшие дни моей жизни. Как бы не прозевать их…
— Ну как, срастается? — спрашивают меня, и я понимаю, что это лучший вид приветствия.
— Машина до добра не доведет, — ласково сообщила мне старушка, ковырявшаяся у почтового ящика.
— Эх, дела, — вздохнул старик, грохнув мусоропроводом, — раньше людей на фронте калечило, а теперь — во как…
В голосе его звучало неодобрение. Он, вероятно, предпочитал установленный веками порядок.
— Продать ее надо к чертовой матери! — заявил дядя с седьмого этажа.
Активный пенсионер Григорий Миронович смотрит на меня выпу-ченно, но удовлетворенно:
— Вот видите. Когда люди делают не то, что им положено, это отсебятина… Они несут наказание.
Я возражаю:
— Какое же это наказание? Наоборот! Поощрение! Я же теперь на больничном! Я уже почти инвалид! Еще немного, и я обрету право на гараж!
Григорий Миронович думает, жуя толстыми губами. Думает и говорит:
— Почти!.. Таких инвалидов можно знаете сколько наделать? Это типичная отсебятина… Надо еще проверить, почему вам дали больничный. Каждый сломает себе руку и полезет в государственный карман…
— Григорий Миронович, — спрашиваю я, — вы когда-нибудь лазили по карманам сломанной рукой? Это же неудобно!
— Вам все удобно! — сердится он. — В наше время это было неудобно! Теперь все удобно! Надо делать то, что положено, а не то, что не положено. Я всегда говорил — надо запретить иметь частные машины. На машинах должен ездить тот, кому положено… Думаете, общественности неизвестно, что к вам ездит похоронный автобус?..
— Неужели заметно? — удивляюсь я.
— Это не шутки! Это использование государственного имущества не по назначению, в личных целях! — строго формулирует он.
— Вы хотите, чтобы я использовал его по назначению, Григорий Миронович?
Он не отвечает. Он уходит, оставив меня наедине с совестью…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
…Анютка в преддверии Нового года снова вошла в нервное состояние, несмотря на то, что умела брать себя в руки.
Следователь таскал ее на допросы не очень часто, но все-таки это кого хочешь могло ввергнуть в уныние. Расписка о невыезде (а куда она выедет? какие глупости!) жгла ее душу, и, странное дело, Анютка чувствовала спокойствие только тогда, когда убеждала себя, что надо ждать тюрьмы.
Убедив себя в этой неизбежности, Анютка вроде бы даже выпрямилась и держала себя со следователем довольно строго. Она даже спросила у него спокойно, словно колбасу покупала:
— Сколько мне дадут?
— Это суд решит, — важно ответил следователь, хотя по всему было видно — готовит он ей полную катушку.
На очных ставках со свидетелями Анютка не поддавалась и, конечно, вину свою отрицала. Эта старая грымза Брюховецкая просто жила и видела Анютку в тюрьме и больше нигде. И чего она пристала с такой сволочной цепкостью? Будто Анютка ее саму переехала.
Мужик этот, в пирожке, с виду был не такой въедливый. Но когда Анютка кинулась на него, что, мол, он врет и ему, наверно, повылазило, он сказал следователю:
— Прошу меня оградить от грубостей.
От грубостей его оградить! Какой нежный! Тут человека в тюрьму готовят, а он ломается как ненормальный. Анютка хотела было заплакать, но выдержала.
