Виктор Шендерович - Евроремонт (сборник)
Завели, короче, под Пасху такой православный обычай: чуть кто плохо про Почесалов отзовется – сразу ему в рыло! И, пока лежит без сознания, отрезать, чтобы не выросло. Начальник во вкус вошел, раздухарился, по глобусу разъезжать начал, козью морду делать. Старожилы удивлялись: как он, такой крутой-беспощадный, полвека прожил тише воды, ниже травы?
Борьба с лужей тем временем вошла в решающую фазу – фазу освоения бюджета. Череда блестящих национальных проектов по осушению позволила передовой группе родных и близких лидера нации решительно войти в первую сотню списка “Форбс”, выбросив оттуда два десятка зазевавшихся старожилов. В честь этой победы в Почесалове был объявлен дополнительный выходной.
Чистая формальность был тот выходной – не затем они вообще вставали с коленей, чтобы работать! Для этого теперь были азиаты.
На краю лужи пришвартовалась белоснежная яхта патриотического олигарха – на ней и гуляли, пока не выпал снег. Начальник же, в чьем организме скручена была пружина, не позволявшая подолгу сидеть на одном месте, слетал мухой на экватор и подарил каждому туземцу по набору матрешек, фаршированных черной икрой. Благодарные туземцы постановили за это провести в Почесалове зимние игры на деньги ООН.
В предвкушении новых спортивных побед, совмещенных с халявой, почесаловцы чуть не умерли от гордости и перепоя. Голые, разрисовав себя кольцами, они прыгали в лужу и, сколько могли, праздновали там.
Когда, прямо посреди праздника, грянуло время выбирать нового начальника, начались суициды – никого другого над собой почесаловцы представить уже не могли. А тот, по личной скромности, кочевряжиться начал: закон есть закон, говорит. Я, говорит, немею перед законом. Уйду, говорит, вот прямо сейчас уйду, держите меня семеро.
Еле уговорили.
Специально обученная ткачиха рыдала на плече, деятели культуры привычно ели землю, группа ученых вышла к общественности с чертежами и доказала, что, ежели начальник уйдет, оная земля сей же час разверзнется и поглотит Почесалов.
В общем, как ни измучен служением народу был лидер нации, а раз такое дело – пообещал мучиться дальше, не бросил несчастных на произвол судьбы! А чтобы враги закулисные языки свои поганые прикусили, пересел понарошку из главного кресла на соседнее, а в свое посадил одного совсем маленького, без цвета, запаха и биографии, – чисто подержать место.
На инаугурацию в луже соорудили фонтаны, причем назло Женеве, из принципа, дали струю на метр выше.
Гулянья были в самом разгаре, когда специальный человек на яхте отозвал в сторонку другого специального человека и что-то ему шепнул в самое ухо.
– Не может быть, – сказал тот.
– Может, – ответил первый.
Второй помрачнел и, подойдя к банкетному столу, долго глядел в мертвые глаза рыбе, лежащей на блюде. Тут и остальные помаленьку перестали бродить по периметру и собрались наконец вокруг рыбьего костяка с головой. И шепот пролетел по зале.
Да, это была щука.
Задние две трети ее были уже съедены благодарными почесаловцами, и ничего хорошего сказать им она больше не могла.
Наутро цена за баррель стала какая была до щучьего веления.
Кризис почесаловцы вынесли стойко: в список “Форбс” вошли напоследок еще несколько родных и близких лидера нации. Остальные почесаловцы закочумали своими силами. Яхта ушла на Антибы, а лужа осталась. По весне она всякий раз выходила из берегов, затапливая пустынные огороды и замершие строительные площадки; несколько раз бесследно смывало окрестные деревеньки, но население при вести об этом душевного равновесия не теряло, а продолжало стоически кочумать, не моргнув глазом.
А чего зря моргать! – жизнь в здешних широтах всегда стоила копейку. Твердо ориентируясь на эту цену, почесаловцы считали себя потомками римлян и всем видам дорог предпочитали аппиеву.
Рим Римом – однако ж на третью осень без халявы в Почесалове начался разброд. Заговорили! Сначала те, которые подальше, и шепотом, а потом вслух, среди бела дня да на каждом углу. Почесаловцы и сами ушам не поверили: с тех пор как через город провели с заломленными руками того сомневающегося, никто тут сам по себе не разговаривал. Спросит чего начальство – отвечали по утвержденному сценарию; не спросит – молчат в тряпочку.
А тут зашелестело по городу и про то, и про се, причем особенно про се! И насчет блестящих нацпроектов все вдруг разом заметили, что бюджет исчез, а лужа осталась. Хотя первоначально планировалось ровно наоборот.
И незнакомым тревожным взглядом почесаловцы стали поглядывать на лидера нации, в ногах у которого еще давеча ели грунт.
Лидер, уже заметно постаревший на своих галерах, из последних сил делал для нации все что мог: ездил на драндулете, пел под караоке, доставал со дна лужи древнегреческие амфоры, кормил с руки белочек, целовал в пузико детей и фотографировался голым в бандане и черных очках.
В прошлые годы все это очень помогало, но на восьмой раз фотографа наконец стошнило, и хотя его, конечно, казнили, но выводы сделали и благодетелю мягко заметили, что с топлесом пора завязывать. И детей прочь убрали, от греха подальше.
Белочки в звании лейтенантов тоже получили полное атанде.
А чиновный почесаловский люд, отличавшийся невероятной метеорологической чувствительностью (в смысле понимания, откуда ветер дует), зачастил к маленькому, которого пару лет назад, для отвода глаз, в руководящее стуло посадили.
А маленький расти стал не по-детски. Еще, кажется, вчера до пола ножками не доставал, а тут вдруг доел тертое яблочко и самостоятельно проковылял от стула до кроватки, что-то гулькая.
Что он там гулькает, охрана сначала не расслышала, а расслышав, чуть не врезала коллективного дуба по месту службы.
– Свобода лучше, чем несвобода! – щебетал маленький и сам смеялся этой милой глупости. – Свобода лучше, чем несвобода!
Когда слух об этой речи пролетел по Почесалову, из щелей полезли наружу демократы, все пять человек. Им дежурным образом поломали руки-ноги, вываляли в дегте и перьях и оштрафовали за нарушение общественного порядка.
Новый гарант тем временем продолжал есть тертое яблочко и гулькать приятные слова – на звуки снаружи он вообще не отвлекался. Рос новенький хорошо, кушал замечательно и гулькал все громче и демократичнее, что привело к появлению международной доктрины о скорой перемене политического курса в Почесалове.
Откуда взялась сия доктрина, какой переломанной рукой была написана, так и осталось неизвестным. Жизнь текла по пейзажу своим чередом: отпетые римляне пробавлялись подножным кормом, летом выгорали дома, зимой замерзали несгоревшие. тому отбивали почки в околотке, этого ухайдакивали в казарме бравы ребятушки, иного поджидала костлявая в тюремном лазарете, – но все, включая покойных, понимали теперь, что это только частность, пылинка на сияющем пути прогресса!
Прогресса почесаловцы ждали, как ждут автобуса: придет – поедем. А не придет, так и ладно. Всегда готовы были они пойти пешком, а скажут – так лечь плашмя. Татаро-монголы действительно помогли прибрать из генов излишки гордости – спасибо товарищу Батыю за наше счастливое детство!
И затикало в Почесалове странное время. Непонятно было: то ли в самом деле прогресс, то ли просто дали подышать напоследок. Улицы несколько опустели – кто спился, кто съехал по-тихому; иные учили впрок китайский. Начальники ходили теперь везде вдвоем, старенький да маленький, каждый со своим репертуаром. Старенький мочил по сортирам, маленький про свободу гулькал. Бедные почесаловцы не знали, что и думать. А на вопрос “что делаете?” отвечали, озираясь: ждем двенадцатого года.
Отчего-то казалось им, что в двенадцатом году что-то такое решится само. Французов, что ли, ждали? Я, признаться, так и не понял. Пока писалась сия новейшая история, лето прошло; поднявши голову от рукописи, автор обнаружил за рамами осень.
Лужа, что твой айвазовский, шла бурунами, заплескивая во дворы, небо привычной овчинкой покрывало родной пейзаж; но иногда вдруг что-то наверху расступалось – светлело, солнышко пригревало облупленные стены и насиженные завалинки, и котяра на ступеньках бывшего горкома нежился так сладко, что казалось – все еще будет хорошо!
И то сказать – не может же быть, чтобы вовсе сгинул Почесалов, давший миру столько красоты, простора и недоумения! Нет, нет, кривая вывезет. Всегда вывозила.
Зайду-ка я сюда лет еще через двадцать.
Не раньше.
Октябрь 2010
Из последней щели
(подлинные мемуары фомы обойного)
В тяжелые времена начинаю я, старый Фома Обойный, эти записки. Кто знает, что готовит нам слепая судьба за поворотом вентиляционной трубы?
Жизнь тараканья до нелепости коротка. Это, можно сказать, жестокая насмешка природы: люди и те живут дольше! Люди, которые неспособны ни на что, кроме телевизора и своих садистских развлечений. А таракан, венец сущего, горько писать об этом.
![Дмитрий Бантыш-Каменский - История Малой России, со времен присоединения оной к Российскому государству при царе Алексее Михайловиче. Часть 1 [Издание 4]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)