Пьер Данинос - Записки майора Томпсона
— Вероятно, даже слишком часто, — ответил я. (Моя привычка почесывать затылок ужасно раздражает Терезу.)
— Чудесно, — повторяет мой гость и направляет на меня свой «блитц».
Такое легкое почесывание затылка, после чего большой и указательный пальцы медленно соскальзывают на лоб, если верить его ассистенту, — жест, свойственный многим начинающим лысеть французам.
— Благодаря вам, мсье Бло, миллионы людей, бессознательно делающих этот жест, узнают себя в вашем образе…
В конце концов эти молодые люди сумели завоевать мое доверие. Я вступил на путь признаний. Я сказал им, что нередко моя правая рука, покинув черепные высоты, медленно скользит по лицу; мне нравится поглаживать себе веки, иногда у меня от этого даже выступают слезы, затем, пощипав щеки, мои ладони направляются к подбородку, и под конец я чуть дотрагиваюсь пальцами до крыльев носа и с удовольствием вдыхаю запах табака, которым они пропитаны. Я испытываю при этом мимолетное неповторимое блаженство, мысль моя работает яснее, я готов выиграть битву жизни.
Они пресекли мой порыв, спасибо, вполне достаточно.
* * *Тереза, бесспорно, простит мне эту привычку поглаживать лысину, как только два миллиона фотоснимков узаконят этот жест. Все мои безобидные причуды, на которые она прежде ополчалась, теперь мне прощаются, а иногда даже заслуживают похвалу.
Даже чтение «Спор-компле» и «Пари-тюрф», которому обычно я предавался, лишь уединившись в туалете (под прикрытием «Монда»). Теперь мне разрешается читать их на виду у всех. Вчерашний мелкий служащий, верхом смелости для которого было рискнуть на скачках квартирными деньгами, сегодня стал, как это отметил один репортер, «прозорливым калькулятором, который не прочь после работы внимательно взвесить шансы милых его сердцу четвероногих и, предугадав победителей в тройном заезде, приумножить свой скромный доход, не ставя при этом под угрозу бюджет своей семьи».
* * *Что же касается жильцов нашего дома, я бы мог разделить их на три категории: симпатизирующих мне, безразличных и завистников. Я не стану распространяться о первых, и в их числе о консьержке, для которой наступила пора сплошной фиесты, — ее имя уже четырежды появлялось в прессе. И меня, конечно, не удивляет то, что мсье Буазрон, который живет на третьем этаже в соседнем подъезде, не в силах скрыть своей досады. Он тоже принимал участие в конкурсе, но не вошел даже в первую десятку, а теперь репортеры телевидения просят у него разрешения протянуть через его окна провода, которые дадут возможность миллионам телезрителей познакомиться с моей физиономией! Вполне понятно, что эти бесконечные вереницы операторов, фотографов, журналистов, машины радиовещания, постоянно торчащие перед нашими дверями и собирающие толпы любопытных, упоминание моего имени в газетах не могут расположить его ко мне, так же как не могут вызвать симпатии и у многих других, которым трудно привыкнуть к мысли о том, что они заблуждались на мой счет и что слава избрала самого непримечательного жильца нашего дома. Возмущенная этой неприличной возней, мадам де ла Люсардьер послала управляющему письмо, преисполненное негодования: «Нельзя же нарушать нормальную жизнь целого дома только потому, что некий Бло — можно ли было яснее выразить свое пренебрежение! — занял первое место в каком-то там конкурсе». Она говорит чуть ли не о посягательстве на права квартиросъемщиков (от этих слов так и веет духом сутяжничества и земельных тяжб). Письмо подписали многие, в том числе двое жильцов, чьи окна выходят во двор, что свидетельствует об их нелояльности, поскольку репортеры телевидения и журналисты туда никогда не заглядывают.
Глава X
Первые опыты светской жизни
И вот, сам того не желая, я закружился в вихре банкетов, коктейлей, приемов. Еще вчера мы никого не интересовали, теперь же не проходит дня, чтобы почта не принесла нам очередную порцию визитных карточек и приглашений, которые Тереза закладывает — она знает, что так принято делать, — за рамку зеркала. Для памяти. Графиня де Люсси-Бланжак — обед 28-го — Black tie…[192] Филипп и Софи Ланглад — коктейль 29-го с 6 до 9… Всем этим новоиспеченным близким друзьям хочется иметь право сказать, что у них «были господа Бло… те самые… Средний француз № 1!» Мы стали гвоздем сезона.
Я бы с удовольствием отклонил эти приглашения и посидел дома. Но Тереза заставляет меня соглашаться. «Под лежачий камень, — говорит она, — вода не течет». И она называет имена множества людей, которые преуспели «лишь благодаря своим связям». Связи — это все (во всяком случае, «это все» в данный момент). Всегда находится нечто такое, о чем Тереза говорит: «Это все». «Деньги — это все», — уверяла она, когда у нас их не было. «Работа — это все», — наставляла меня она, когда я явно не выказывал особого служебного рвения. Иногда этим «всем» становилось везение, иногда — самоуверенность, иногда — здравый смысл, а чаще всего — дети и семейный очаг. Я уже давно понял, что этим «всем» может стать все что угодно (и vice versa[193]). Содержание меняется в зависимости от настроения, обстоятельств и того, чего, по мнению Терезы, мне не хватает. Итак, в данный момент «всем» стали для нас связи. Нельзя упускать ни единого случая.
Лично бы я дорого дал, чтобы избежать всех этих торжеств, ночных праздников, всех этих Ночей с заглавной буквы, задача-максимум которых — свести сон до минимума, во всяком случае, таково мое мнение, поскольку мои глаза закрываются сами собой, когда все эти ночные праздники только еще открываются. Рефлекс закоренелого домоседа, полагающего, что ночи созданы для того, чтобы спать. Что тут поделаешь? После всех этих роскошных бдений я только и мечтаю о том, чтобы хоть одну ночь отоспаться в своей скромной постели. Тереза же совершенно неутомима, она упрекает меня за те, что я тяжел на подъем, утверждает, что ее долг — таскать меня повсюду, и заявляет, что нет смысла жить в Париже, если сиднем сидеть дома. Тогда с таким же успехом, говорит она, можно поселиться в Ангулеме или Бар-ле-Дюке.
Я подозреваю, что и в ней начинает говорить снобизм.
Я понимаю, что покупка машины создала у нее блаженное ощущение независимости. (Но теперь ей кажутся совершенно неизбежными те самые расходы, которые еще недавно мы сочли бы абсолютно излишними, и я, право, не знаю, что бы мы стали делать без этого хлынувшего на нас золотого дождя.) Я также очень хорошо понимаю, что наличие чековой книжки придает ей тот вес, о котором она всегда мечтала, и что ее куда больше устраивает горничная, которая обращается к ней в третьем лице, чем наша прежняя скромная служанка. Но разве могла мне прийти в голову мысль, что Терезу будет мучить страстное желание войти в число тех, кого газеты называют «весь Париж» (вероятно, потому, что речь идет о ничтожно малой части населения нашей столицы)? И тем не менее это так, у нее всякий раз щемит сердце, если она читает: «Этот праздник украсили своим присутствием самые красивые женщины Парижа», а ее не было среди приглашенных. Ведь теперь она стала поговаривать о том, что я должен поддерживать определенный standing[194]. Она мечтает о комфортабельной квартире на уровне современных требований (как говорится в объявлениях о сдаваемых внаем квартирах, где никогда не упоминается о маленьких квартирах, не отвечающих этим требованиям), с роскошным подъездом и настаивает, чтобы мы как можно скорее переехали; я подозреваю, что она была бы не прочь пококетничать индексом своего телефонного номера. «Рокетт» вызывает у нее комплекс неполноценности. Она предпочла бы иметь «Отей» или «Инвалид».
Я пытаюсь выиграть время, убеждая ее, что не следовало бы нам слишком подчеркнуто менять свой образ жизни. В социальном плане проблема не так уж проста. Не измени я ничего в своем образе жизни, все начнут высмеивать мою скаредность. Если же я куплю американскую машину, станут кричать, что я страдаю манией величия. Мы должны попробовать найти среднюю линию поведения. И тут я касаюсь самого уязвимого места. Тот факт, что своим успехом я обязан тому, что воплотил в себе типичные черты среднего француза и что об этом повсюду ежедневно кричат, в какой-то мере омрачает радость Терезы. Слово «средний» шокирует ее. Она могла бы, конечно, сказать себе в утешение, что быть первым среди средних не так уж плохо, но она, вероятно, предпочла бы более весомую славу лауреата Нобелевской премии.
Может быть, известность вскружила ей голову больше, чем мне? Даже говорить она стала иначе. Она находит у себя новые болезни, о которых я прежде никогда и не слыхивал, или, во всяком случае, они назывались иначе: nervous breakdown[195], аллергия и тому подобное. Это очень опасно. Тем более что ни она, ни я не созданы для того мира, двери которого еще недавно были закрыты для нас и который и сейчас отнюдь не привлекает меня.
