Герман Дробиз - Вот в чем фокус
И вот недавно я решился. Чернильницы у меня, конечно, нет. Сразу печатаю на машинке. Кстати, в этом отношении Антон Павлович мне явно уступает. В точности не знаю, но очень может быть, что у него и машинки-то не было. Итак, вставил я лист в машинку и сказал себе:
— Видишь эту машинку? Сейчас ты напишешь про нее рассказ!
И я начал. Напечатал заголовок: «Машинка». Пока я его печатал, мне уже начинало мерещиться смешное, одна редакционная машинистка, ее нелепые опечатки. Но едва я глянул на чистый лист под заголовком, как в голове что-то щелкнуло, и возникла пустота. Я тупо смотрел на свою машинку. Что я могу рассказать о ней? Что она верой и правдой служит мне вот уже пятнадцать лет и что я не очень балую ее уходом?.. Жил-был лентяй. Он забывал чистить свою пишущую машинку, свою кормилицу и поилицу. Не смешно...
Может быть, это будет рассказ о молодом драматурге? Как он размножал на машинке свои незрелые пьесы и рассылал их по театрам. Как их не брали ни в одном театре. И не берут до сих пор. Но кого это интересует, кроме самого драматурга, который, кстати, давно уже не молод?
А может быть, описать глухую осеннюю ночь, жужжание спиральки в лампочке... Грохот машинки катится по всему дому. Со стороны можно подумать: безумный поэт творит любовное послание. А на самом деле начинающий газетчик выдалбливает срочную статью в завтрашний номер. И называется она: «Выше качество работы химчистки». Не смешно...
Снова возникла пустота, такая осязаемая, что мне даже представилось, будто мозг у меня вынут и в образовавшемся пространстве мерно кружит полусонная муха. Машинка, машинка... Если бы это была чернильница! В нее могла бы залезть эта самая муха, она могла бы вылезти оттуда и оставить жирный фиолетовый след на важном документе. Вот вам и юмористический рассказ. Чернильницу один герой мог бы запустить в голову другого — еще смешнее. Может быть, герой запустит в обидчика пишмашинкой? Но, если попадет, это уже не юмор, а чистая уголовщина...
Так я просидел до вечера. А вечером сказал Антону Павловичу:
— Сдаюсь.
ПОДПОРКА
Золотопромышленник Кузевакин, пьяный, в распахнутой шубе, крушил мебель у себя в кабинете, освещенном пламенем жарко горевшего камина. Багровея от натуги, опрокинул письменный стол. Саданул тяжелым дубовым стулом по секретеру. Из пролома достал шкатулку, хряснул ее об пол. Разлетелись ассигнации. Ползая по паркету, собрал толстую пачку. Размахнулся, швырнул ее в огонь.
— Стоп! — крикнул режиссер.— Никуда не годится. Сил моих больше нет. Перерыв.
Артист Семенов сел на скамью и сконфуженно опустил голову.
Режиссер подсел к нему, обнял:
— Иван Николаич, родной, что с вами сегодня?
— Подпорки нету, Григорий Матвеевич. Я имею в виду: из моей собственной жизни подпереть нечем. Без подпорки не могу.
— Да при чем тут подпорка? Вы же элементарно путаете задачи. Вы так сочно и долго ломаете мебель, как будто это главное. А главное — деньги. С отвращением надо бросать, дорогой мой, с отвращением!
— Я с отвращением...
— Иван Николаич, ну, давайте все снова. Вы, золотопромышленник Кузевакин, вдруг осознали, что деньги эти — нечестные. Они отобраны у рабочих, фактически украдены. И вы, Кузевакин, швыряете их в огонь, чтобы очиститься... Это грязные деньги!
— Грязные,— вяло согласился Семенов.— Но поймите меня правильно. Я таких сумм отродясь не держал. Вот вы говорите, я сочно мебель ломаю. Так это потому что подпорка есть. Жена который год пилит, что мебель у нас старая, гостей стыдно приглашать. Я дома уже дважды вот так... стулом об стенку. А деньги эти... Из личного опыта подпереть нечем.
— Отродясь не держал...— Режиссер задумался.—
Очень хорошо! Здесь и подопрем! Слушайте: эти деньги — настоящие. Но не золотопромышленника Кузевакина. Они ваши. Вы их получили за съемки в нашей картине.
— Я только аванс...
— Нет, допустим, фильм уже снят, и вы получили. Да столько, сколько и не ожидали. По какой-то немыслимой ставке. Вот такую пачку! И вот вы смотрите на нее и думаете: за что? Сценарий липовый, режиссура бездарная, играл я отвратительно. И вам становится стыдно получать народные деньги за откровенную халтуру. Вас мучает совесть. Вам противно к ним прикасаться. И вы с отвращением швыряете их в огонь!!! Подпорка?
— Вроде бы...— встрепенулся Семенов.
— Не сомневайтесь, она! — Григорий Матвеевич вновь обнял Семенова за плечи.— Вы вот еще кого представьте. Зрителей. Вам же с ними потом встречаться. 'И делать вид. И болтать о воплощении образа. И все это — ради вот этой пачки денег! Да гори она синим пламенем, стыд-то какой!.. Ну — подпорка?!
— Подпорка! — с загоревшимися глазами ответил Семенов.
— Собрать мебель! — скомандовал режиссер.— Шкатулку на место! Включить камин... Свет... Мотор!
Кузевакин хряснул об пол шкатулку. Собрал ассигнации. На коленях подполз к камину и уставился на деньги в своих руках.
— Молодец...— прошептал режиссер.— Хорошо смотрит...
Кузевакин аккуратно сложил пачку пополам, сунул ее за пазуху, после чего крепко прижал руки к груди.
— Стоп!!! — заорал режиссер.— Ты что?! Что?! Ты куда их?!
Семенов сел на скамью, Григорий Матвеевич рухнул возле.
— Один из нас сошел с ума,— чмокая таблеткой валидола, прохрипел он.— Объясни, Ваня... Чем ты это подпер?
— Григорий Матвеевич,— счастливым голосом сказал Семенов,— я как представил, что такую кучу денег получил... Как прикинул, что с такой суммы и долги раздам, и мебель куплю, и шубу жене спроворю, тоже который год обещаю, и сыну магнитофон, и еще с друзьями посидеть останется... Так и подумал: пусть сценарий липовый, пусть режиссура бездарная, пусть я играл отвратительно, пусть перед зрителем стыдно... Но такие деньги — и в огонь? Да никогда в жизни!
КТО УБИЛ
В квартиру позвонили. Я открыл. На пороге стоял молоденький лейтенант милиции.
— Следователь Степанов. Вы автор книги «Невеста из троллейбуса»?
— Да. Прошу.
— К нам поступило заявление гражданина Сидорчука. Он обвиняет вас в нанесении ему травмы. Сидорчук прихватил вашу книжку, чтобы скоротать время по дороге на работу, и при попытке прочесть ее, в результате затяжного зевка, вывихнул челюсть.
— Что мне за это будет?
— В принципе — статья сто двенадцатая. До одного года. Так что в ваших интересах — чтобы он забрал свое заявление. Сходите к нему в больницу, извинитесь. Принесите чего-нибудь вкусненького. Хотя — ему же нельзя жевать. Принесите что-нибудь по-настоящему смешное. Зощенко. Хотя — ему же нельзя смеяться...
— Скажите, лейтенант, а вы сами читали эту мою книжку?
— Упущение с моей стороны,— признался, подумав, Степанов.
— Тогда — вот. Дарю.
Лейтенант тут же раскрыл книжку и внимательно читал ее в течение получаса, ни разу не улыбнувшись. Я ждал...
— Поздравляю! — сказал лейтенант.— Вы невиновны. Я шел по ложному следу. Но теперь мне все ясно. Это, убийство.
— Убийство?!
— Да. И остается найти, кто убил в Сидорчуке чувство юмо,ра. Но это будет непростой задачкой!
Мне оставалось только согласиться со следователем Степановым.
СПЛОШНОЕ ЗВЕРСТВО
Рабочий день юмориста
Согласно старинным верованиям, в каждом человеке время от времени просыпается зверь... Это утверждение, я знаю, возмутит некоторых людей.
— Не в каждом! — возразят они и, возможно, будут правы.
Поэтому, чтобы не оскорбить подозрениями никого из читателей, буду говорить только о себе.
Вот мой обычный день.
Утром, когда я просыпаюсь, во мне просыпается сурок, и мы засыпаем снова. Когда я открываю глаза во второй раз, во мне просыпается волк с присущим ему волчьим аппетитом. С этим аппетитом я завтракаю, и волк засыпает.
Я сажусь к пишущей машинке. В ней со вчерашнего дня торчит недописанная страница. Изучаю. До конца рассказа еще далеко. В связи с этим во мне просыпается лошадь. Видимо, цирковая: начинает ходить по квартире, как заведенная. И все кругами, кругами... Наконец прогоняю ее и иду обратно к машинке. На полдороге, улучив подходящий момент, просыпается обезьяна. Хватает вчерашние газеты и делает вид, что внимательно читает их. После чего забирается на кухню, шарит в холодильнике, находит творожный сырок, съедает и, кажется, начинает дремать. На цыпочках, чтобы не разбудить ее, возвращаюсь к машинке. Продолжаю изучать доведенный до середины рассказ. Просыпается конь — и не простой, а шахматный. Предлагает сделать им, конем, эффектный ход: дополнить последнюю вчерашнюю фразу многоточием, после чего смело написать: «КОНЕЦ». «Получится жутко современный рассказ,— весело ржет конь,— в манере некоторой недосказанности, недоговоренности...»
![Светлана Чистякова - Наследники Падших Книга вторая Трудно признать [CИ]](/uploads/posts/books/3156/3156.jpg)