Филип Рот - Болезнь Портного
— Тогда я тебя полижу, — говорю я.
Странница пожимает плечами и отвечает вежливо:
— Ты можешь этого не делать… Если ты не хочешь…
— Но я хочу! Причем тут «можешь»? Я хочу!
— А я — нет, — отвечает Салли.
— Но почему?
— Потому что. Не хочу.
— Черт подери, Сара, что за детский лепет — «потому что»?! В чем дело?
— Я… я просто не хочу этого делать. Вот и все.
— Ну, что ж, начнем все сначала. Почему?
— Алекс, я не могу. Просто не могу.
— Ну назови мне хоть одну причину!
— Прекрати, пожалуйста, — отвечает она, зная о своих правах. — Я не обязана ничего тебе объяснять.
«Не обязана ничего объяснять!» Да мне и без того все ясно: я не хочу сосать твой член потому, что ты не умеешь ставить паруса, ты понятия не имеешь о том, что такое кливер, у тебя никогда не было фрака, и ты не умеешь танцевать котильон… Да, сэр, если бы я был блондинистым гоем в розовом жокейском наряде и в стодолларовых охотничьих ботинках, то не сомневайтесь — она сосала бы мой член как миленькая.
Я ошибся. Три месяца я пригибал ее голову к моему члену (сталкиваясь с неожиданно стойким сопротивлением. Моя милая возлюбленная оказалась упрямой, как черт), три месяца я обрушивал на нее аргументы, три месяца я по ночам тащил ее за уши к моему члену, — и вдруг, однажды вечером, когда мы слушали концерт Будапештского струнного квартета в Библиотеке Конгресса (на концерт меня пригласила Странница. Исполняли Моцарта), и раздались заключительные аккорды квинтета для кларнета и струнных, — в этот драматический момент раскрасневшаяся Салли вдруг схватила меня за руку. Концерт закончился, мы поехали к ней, забрались в постель, и тут она вдруг заявляет:
— Алекс, я сделаю это… — Что?
Но она уже забралась под одеяло и прильнула к моему члену. Она сосала мой член! Если можно так выразиться…
Потому что она просто взяла мой член в рот и держала его во рту ровно минуту — как градусник, доктор! Я отбросил прочь одеяло: ощущать я почти ничего не ощущал, но ведь нельзя было упустить историческое зрелище! Только Салли, оказывается, уже отработала свою смену. Она вытащила мой член из своего рта, и теперь он торчал у ее щеки, словно переключатель коробки передач в ее «Хиллмен-Минксе». А по щекам Салли катились слезы.
— Я сделала это, — провозгласила она.
— Салли, Сара, пожалуйста… Не надо плакать.
— Но я сделала это, Алекс.
— Ты хочешь сказать, — осторожно спросил я, — что это… все?
— Ты хочешь, — ахнула она, — чего-то еще?
— Ну… если честно… вообще-то я ожидал чего-то большего. Салли, ты не останешься без вознаграждения, клянусь! Понимаешь, о чем я говорю?
— Но он стал такой большой. Я задохнусь.
ЕВРЕЙ ЗАДУШИЛ ДЕБЮТАНТКУ ЧЛЕНОМ. Выпускница Вассарского пансиона умерла в Джорджтауне от удушья, подавившись членом юриста…
— Если ты будешь дышать, то не задохнешься.
— Я задохнусь. Я поперхнусь…
— Сара, лучшим способом профилактики асфиксии является дыхание. Просто дыши, и больше тебе ничего не; надо делать. Почти.
Ей-Богу, она старалась. Но тут же начинала давиться.
— Я же тебе говорила, — стонала Салли.
— Но ты не дышала!
— Как я могу дышать, когда у меня во рту твой…
— А ты дыши носом. Представь себе, что ты плывешь.
— Но я же не плыву…
— ПРЕДСТАВЬ себе, что ты плывешь!
Она представила, но уже через несколько секунд вынырнула на поверхность, давясь кашлем и слезами. Тогда я сжал ее в своих объятиях (хорошая моя девочка! Моцарт вдохновил ее на сосание члена Алекса! О, Наташа Ростова из «Войны и мира»! Нежная юная графиня!) Я баюкал ее, я смешил ее, я ласкал ее, я впервые сказал: «И я тебя люблю, крошка!», но конечно же, уже со всей ясностью осознавал, что несмотря на все достоинства Салли — несмотря на ее красоту, грациозность, преданность и место в американской истории, — в сердце моем не осталось места для любви к Страннице. Ее хрупкость невыносима. Ее достижения вызывают во мне ревность. Я зол на ее семью. Нет, ни о какой любви не может быть и речи.
Салли Молсби так и останется моим подарком отцу. Это — моя месть мистеру Линдбери за те вечера и выходные, которые моему отцу приходилось проводить в цветных кварталах, собирая дань. Это — небольшой подарок моему отцу за долгие годы службы, исполненные нещадной эксплуатацией Джека Портного. Я выцарапал эту награду у «Бостон энд Нортистерн».
В ССЫЛКЕ
Если воскресенье выдается теплым и солнечным, то примерно двадцать мужчин из окрестных домов (мы сейчас возвращаемся в эпоху, когда я был «центром поля») собираются, чтобы поиграть в софтбол. Играют они с девяти утра до часу дня. Ставки — доллар с носа. Судит матч наш дантист, старикан Вольфенберг. Он закончил вечерние курсы на соседней улице, но для нас эти курсы все равно что Оксфорд. Среди игроков — наш мясник и его брат-близнец — водопроводчик, владелец бакалейной лавки, хозяин бензозаправки, где покупает бензин мой папа — всем им от тридцати до сорока лет. Хотя для меня их возраст не имеет никакого значения. Для меня — все они «мужчины». Они не вынимают изо рта своих отсыревших сигар даже тогда, когда стоят на базе. Понимаете? Они не мальчики, не юноши, но — мужчины. С животами! С мускулами! С волосатыми ручищами и лысыми головами! А их голоса?! Громоподобные — их можно слышать за квартал! У них, наверное, голосовые связки — толщиной с бельевую веревку! И легкие размером с дирижабль! Им никто не скажет: «Перестань мямлить! Говори нормально!» Нет! А как они обращаются друг к другу во время игры?! Они не бормочут себе под нос, когда недовольны решениями судьи— они орут на него! Их тирады кажутся мальчишке, который только начинает постигать искусство сарказма, верхом остроумия. Особенно его восхищает человек, которого отец мальчика (то есть мой папа) называет «сумасшедшим русским». Это Бидерман, владелец кондитерской на углу (и букмекерской конторы) — у него даже есть разносчики. «Абракадабра» — говорит он, и зафутболивает мяч куда подальше. Обращаясь к доктору Вольфенбергу, Бидерман неизменно говорит: «Ну, слепого судью я еще могу себе представить. Но слепой дантист?!»
Нет, этого Бидерман представить не в состоянии, и потому бьет себя перчаткой по лбу.
— Ты лучше играй, шут гороховый, — отзывается доктор Вольфенберг — вылитый Конни Мак: двухцветные туфли с дырочками и огромная панама на голове. — Начинай, Бидерман, пока я не удалил тебя с поля за грубость.
— Но как же тебя учили на этих курсах, док? По Брайлю, что ли?
Пока Бидерман подтрунивает над Вольфенбергом, над Бидерманом, в свою очередь, изгаляется человек, который больше похож на бетономешалку, чем на гомо сапиенс — Алли Соколов. Полматча он поносит из центра поля тех, кто стоит на базе, а когда на базу становится команда Алли Соколова, то поток его ругательств обрушивается уже на центр поля. Причем ни одно из его бранных выражений не имеет никакого отношения к тому, что происходит на поле. Как раз наоборот. Если мой папа в какое-то из воскресений оказывается свободен от службы, то он тоже приходит на стадион вместе со мной. Отец знает Алли Соколова (как и многих других) еще с детства. Они все тогда жили в Центральном районе — это уже женившись на маме отец переехал в Ньюарк. Папа говорит, что Алли всегда был таким — «настоящим клоуном». Когда Алли, разражаясь проклятиями, мчится ко второй базе (там уже к этому времени никого нет — только доктор Вольфенберг сметает метелочкой песок с базы), стадион аж заходится от восторга — все хохочут, аплодируют, кричат, подбадривают его…
— Давай, Алли! Покажи ему, Соколов!
Доктор Вольфенберг, который воспринимает себя чуточку серьезнее, чем следовало бы непрофессионалу (впрочем, он немецкий еврей) неизменно поднимает при этом руку, объявляя очередную подачу сыгранной (хотя игру уже давным-давно остановил Алли Соколов). Доктор Вольфенберг поднимает руку и обращается к Бидерману:
— Соблаговолите отвести этого придурка обратно в центр поля.
Ну как не любить таких людей! Я сижу на трибуне напротив первой базы, вдыхаю терпкий по весне аромат бейсбольной рукавицы — запах пота, кожи и вазелина — и хохочу от всей души. Я не могу представит себе, что можно жить в каком-то другом месте. Зачем куда-то уезжать, если здесь есть все, чего может пожелать моя душа? Насмешки, шутки, выпендреж, розыгрыши — все это делается ради смеха! Мне это нравится! И в то же время они относятся к игре совершенно серьезно. Вам бы видеть их в конце игры, когда проигрывающие должны выложить по доллару. Не говорите мне, что они не воспринимают это всерьез! Проигрыш или победа — это вам не шутка… И все-таки — шутка! Это-то и очаровывает меня больше всего Они неистово бьются за победу, и в то же время устраивают из жестокой схватки клоунаду. Они устраивают представление! О, как это здорово, что я вырасту евреем! Буду жить в квартале Викуахик и играть по воскресеньям в софтбол на Ченселлор-авеню — клоун и спортсмен, валяющий дурака умница и опасный игрок.
