Андрей Баранов - Сказ о тульском косом Левше и крымской ай-Лимпиаде
Прежде христианский мир более занимала атлетическая, нежели политическая сторона спортивного движения, теперь же, с возрождением Олимпизма, наступает новая эра, быть может, потомки наши увидят Олимпийскую хартию в основании общественного порядка.
Верите ли вы, что российскому императору роль земного главы всего мирового Олимпизма подобает более, нежели непогрешимому римскому президенту Международного олимпийского комитета? Русские обязаны верить в это, но верят ли они на самом деле? И верите ли вы, что они в это верят? А ведь именно эту «олимпийскую» истину проповедуют они ныне всей Европе! Но вы желаете быть последовательными и упрямо отрицаете всякий спортивный авторитет, кроме авторитета индивидуально сильного и мускулистого тела? О, христианские спортсмены не постигают, какого сокровища добровольно лишили они себя в тот день, когда вообразили, что Олимпийские комитеты могут быть национальными! Стань все олимпийские движения мира чисто национальными, русскими или французскими, у нас сегодня не было бы возрождения Олимпизма, его место занимали бы спортивные системы, подчиненные одной грубой политике, которая изменяла бы их по своей прихоти, в зависимости от обстоятельств и местных нравов.
С точки зрения человеческой, впереди у нас – всеобщая разобщенность умов, проистекающая из презрения к единственному законному авторитету в области Олимпизма, иначе говоря, уничтожение олимпийского движения не как нравственной и атлетической доктрины, но как новой мировой религии – одного этого достаточно для подкрепления моей мысли. С точки зрения сверхъестественной, впереди у нас – триумф Олимпизма в результате слияния всех олимпийских движений в единое, чьи врата с каждым столетием станут раскрываться все шире, дабы все покинувшие ее спортивные нации могли возвратиться назад. Мир должен стать либо языческим, либо олимпийским: его религией должно сделаться либо более или менее утонченное язычество, имеющее храмом природу, жрецами ощущения, а кумиром разум, либо олимпизм, проповедуемый спортивной аристократией тела и духа, среди которой хотя бы горстка честно соблюдает завет: «Citius, Altius, Fortius».
Повсюду, где мне случалось быть, от Марокко до границ Сибири, я прозревал искры грядущих спортивных баталий; войн, которые, надо надеяться, будут вестись не посредством оружия (такие войны, как правило, ничего не решают), но посредством атлетических соревнований.
Таковы были постоянные предметы моих размышлений и попечений во время краткого паломничества по Таврической губернии на южной оконечности России, которому посвящена эта книга; рассказ мой разнообразен, как скитальческая жизнь странника или как местная природа, напоминающая юг нашей благословенной Франции, печален, как деспотическая власть, устраивающая Олимпийские игры в слепом подражании грекам и попытке похвастаться «цивилизованностью» пред европейцами, и неизменно исполнен любви к атлетизму а равно и чувствований более общего характера.
Я желал бы послать в Россию всех атлетов, не принадлежащих к лону французского олимпизма, дабы они увидели, во что превращаются наши благородные спортивные состязания когда их организует национальный «ай-лимпийский» комитет на национальном «стадионе».
Если сегодня олимпийская Россия – одно из любопытнейших государств в мире, то причина тому в соединении крайнего варварства, усугубляемого порабощенным состоянием олимпийцев, и утонченной «спортивности», заимствованной эклектическим правительством у чужеземных держав. Чтобы узнать, каким образом из столкновения столь разных стихий может родиться всемирный олимпийский карнавал, надобно последовать за путешественником в самое сердце этой диковинной страны.
Я счел, что, сказав правду об «олимпийской» России, совершу поступок необычный и отважный: прежде страх проигрыша или корысть внушали путешественникам лишь преувеличенные похвалы, спортивный азарт и бахвальство вдохновляли на клевету, мне не грозит ни та, ни другая опасность. Вдобавок, поскольку многое в спортивной России восхищало меня, я не мог не выразить в своих записях и этого восхищения. Русские атлеты останутся мною недовольны – но кому под силу удовлетворить запросы их бешеного спортивного честолюбия? Между тем никто более меня не был потрясен атлетическим, поистине олимпийским величием их нации и ее спортивной значительностью. Мысли о высоком олимпийском предназначении этого народа, последним явившегося на старом театре спортивного мира, не оставляли меня на протяжении всего моего пребывания в Тавриде.
Не скрою что в массе своей русские атлеты, или как их еще здесь называют, «богатыри», показались мне грандиозными даже в отвратительнейших пороках, которых у них немало. Поодиночке они держались со мной любезно, хотя толпою норовят подраться на кулачках. Характер русского спортивного народа, по моему убеждению, достоин интереса и сочувствия; на первый взгляд, эти лестные утверждения вполне способны вознаградить за наблюдения куда менее восторженные.
Вдобавок, на словах русские атлеты могут жаловаться сколько угодно, в глубине души они меня простят – этого сознания мне довольно. Всякий русский «чудо-богатырь», если он хоть немножко порядочный человек, подтвердит, что если я, по недостатку времени на Олимпиаде и допустил ошибки в деталях, в целом я изобразил прошедшие Игры в Тавриде так как есть.
Увидев русских спортивных чиновников из «ай-лимпийского» (как они его называют в подражании пустой металлической игрушке англосаксов) комитета, при исполнении служебных обязанностей, я тотчас поразился необычайной покорности, с какой они исполняют свою роль; они – своего рода сановные рабы. Но стоит их высшему «олимпийскому» начальнику – монарху – удалиться, как к ним возвращаются непринужденность жестов, уверенность манер, развязность тона, неприятно контрастирующие с полным самоотречением во имя идей олимпизма, какое они выказывали мгновение назад. И по характеру, и по спортивным качествам славяне – суть белокурые арабы.
Сегодня и в Париже и в России немало русских, восхищающихся чудесными спортивными плодами, какие принесло слово императора на Таврической земле, причем, гордясь результатами, стадионами и гипподромами, выросшими в горах и на равнине, ни один из них не сожалеет о затраченных средствах. «Слово царя всемогуще», – говорят они, поигрывая мускулами. Да – но, оживляя камни, оно умерщвляет людей. Несмотря на это маленькое уточнение, все русские атлеты гордятся возможностью сказать понаехавшим чужеземцам: «Вот видите, вы три года спорите о том, как перестроить театральную залу, а наш император за один год построил величайшие спортивные сооружения мира», – и полагают, что гибель нескольких тысяч рабочих и растрата миллионов рублей, принесенных в жертву высочайшему нетерпению, олимпийской прихоти императора, выдаваемой за потребность нации, – жалкий пустяк и совсем не дорогая цена за этот ребяческий восторг.
Я, француз, вижу во всем этом одно лишь бесчеловечное педантство. Что же до жителей всей этой бескрайней «спортивной» империи, среди них не находится человека, который возвысил бы голос против разгула абсолютной «олимпийской» власти. Здесь народ и правительство едины; даже ради того, чтобы воскресить погибших, русские не отреклись бы от «богатырских» чудес, свершенных по воле их монарха, – чудес, свидетелями, соучастниками и жертвами которых они являются. Меня же более всего удивляет не то, что человек, с детства приученный поклоняться самому себе, человек, которого шестьдесят миллионов людей или полулюдей именуют всемогущим, замышляет и доводит до конца подобные атлетические предприятия, но то, что среди голосов, повествующих об этих деяниях к вящей «спортивной» славе этого человека, не находится ни одного, который бы выбился из общего хора и вступился за несчастных, заплативших жизнью за самодержавные чудеса «великой олимпиады». Обо всех русских атлетах и их начальниках, какое бы положение они ни занимали, можно сказать, что они упиваются своим рабством.
Что же касается общей обстановки, царящей на Олимпийских играх в Тавриде, то разрозненные мои впечатления вполне сливаются в общую нерадостную картину. Многие атлеты даже не потрудились сбрить бороды ради игр, хотя казалось бы им велел это еще Петр Великий. Справедливости ради надо заметить что русская борода выглядит величественно, сколько бы лет ни было ее владельцу; недаром художники так любят изображать седобородых попов. Женщин среди крымских просторов мне встретилось мало, хорошенькие личики и девичьи голоса не оживляли улиц; повсюду между олимпийских объектов, разбросанных там и сям, царил унылый порядок казармы или военного лагеря. На этом празднике обстановка напоминала армейскую, с той лишь разницей, что здесь не было заметно воодушевления, не было заметно жизни. На Олимпиаде все было подчинено военной дисциплине.
