Михаил Козырев - Пятое приключение Гулливера
— Кто там? — намеренно суровым тоном спросил привратник.
Мы все шумели как могли, чтобы разбойники, испугавшись нашего многолюдства, оставили всякую мысль о нападении.
— Император, — произнес за дверью чей-то тихий и жалобный голос. Мы не поверили, но когда тот же голос сделался раздраженным и произнес несколько отчаянных ругательств, мы узнали нашего короля.
Он вернулся с фронта военных действий без свиты. Измученная лошадь бездыханной пала у порога. Одежда императора носила следы крови и грязи. Сам он был бледен и придерживался одной рукой за панталоны, словно боясь потерять что-то весьма драгоценное, находящееся в этой принадлежности его туалета.
— Ваше величество! Одни! Почему? — зашумели придворные, бросившись к государю, чтобы помочь ему подняться в императорские покои.
Но он отстранил всех и задыхающимся голосом тихо произнес:
— Победа. Победа.
И бегом побежал в свою спальню, где ждала его перепуганная королева.
Слух о победе немедленно разнесся по городу. Уже с утра десятки тысяч дезертировавших с фронта солдат — трусы есть везде, — узнав о победе, явились ко дворцу с просьбой о помиловании и обещанием искупить свое преступление в новых боях. Дезертиров под охраной гвардии отсылали на границу, но энтузиазм народа не иссякал, приходили все новые и новые толпы дезертиров, и казалось, что им не будет конца.
Откликнулось на победу и гражданское население. Собравшись ко дворцу, оно потребовало в ознаменование столь успешного начала военных действий конфисковать в пользу армии четвертую часть своего имущества.
Каюсь, я тоже вышел ко дворцу и кричал громче всех, в расчете на то, что мне терять нечего. Имущество мое, как вы знаете, состояло из кафтана и штанов, а золото, привезенное из Англии, я так хорошо зашил под заплатки штанов, что вряд ли кто сумел бы его отыскать.
Глава одиннадцатая
Конфискация четвертой части имущества. Мудрое решение судьи по вопросу о кафтане. Гулливер советует императору прекратить войну. Благоразумие императора и неосторожность Гулливера. Гулливер заключен в тюрьму.
На другой день утром, движимый любопытством, я спросил военного министра:
— Что слышно с фронта?
— Прочтите реляцию, — сказал он, подавая мне свежеотпечатанный листок, составленный мною самим еще до возвращения императора. Я с удовольствием прочел это прекрасное произведение, но любопытство мое так и осталось неудовлетворенным.
За обедом король был бледен и почти ничего не ел. В настроении придворных заметен был явный упадок: казалось, что победа не радовала никого.
Из новостей дня, кроме согласия императора на неотступные просьбы подданных о конфискации четвертой части имущества, отмечу также изданный уже по инициативе правительства закон о том, что подданные великого государя Юбераллии не любят мяса. Мясо тотчас же исчезло из дешевых трактиров и с рынка и осталось лишь во дворце и в дорогих ресторанах, где обедали знать и высшие воинские чины.
К сбору четвертой части имущества было приступлено немедленно. Из боязни, что подданные могут разорить себя, отдав вместо четверти половину или даже три четверти, справедливая оценка возложена была на специальных агентов, ходивших с этой целью из дома в дом.
Читатель знает уже, из чего состояло мое имущество. Штаны были сильно порваны и пестрели заплатами, а кафтан, после того как горничная починила и почистила его, имел вполне приличный вид.
Когда я предъявил эти вещи агенту, тот признал, что четвертой частью моего имущества является верх кафтана, сшитый из тонкого английского сукна, а подкладку и штаны великодушно оставил мне. Я не согласился, утверждая, что шелковая подкладка прекрасно сойдет за четверть имущества, и предлагал тотчас же спороть ее и отдать на нужды войны.
Мы спорили долго, всевозможными доводами убеждая друг друга, но к соглашению, по упрямству моему, свойственному и всем моим соотечественникам, прийти не могли. Спор должен был разрешить особый судья. Я пришел к нему вместе с кафтаном и сборщиком и заявил, что готов немедленно пожертвовать подкладку.
— Что же, — сказал судья, — раз вы ее жертвуете, она уже принадлежит государству.
Я начал было спарывать подкладку, но судья остановил меня.
— А что же вы даете как четвертую часть?
И потребовал от меня верх кафтана.
Так как он при этом покосился на штаны, я не возразил ни слова и положил кафтан на стол перед судьей. Покамест я проверял, не осталось ли в карманах какой-нибудь монеты, судья встал и, торжественно обратившись к собравшимся в значительном числе зрителям, произнес следующую речь:
— Господа, — сказал он, — вы видите прекрасный, трогательный пример. Вы видите, — все повышая и повышая голос, продолжал он, — этот человек — чужестранец. Как глубоко принял он к сердцу нужды нашего отечества. Он снял с себя последнюю одежду. Он жертвует ее императору. Неужели никто из вас, подданных страны, не последует его примеру?
Публика всколыхнулась, некоторые попытались было пробраться к двери, но не тут-то было.
Огромный жандарм, загородив дверь и широко расставив свои мощные руки, громко возгласил:
— Мы все последуем примеру этого доблестного чужестранца.
Через пять минут судейский стол был завален грудами лохмотьев.
Я поспешил поскорее уйти, так как побаивался, что дело дойдет до штанов. И не только потому, что в них скрывались все мои сбережения: я боялся еще жалкого вида своих голых ног, обросших рыжеватой английской шерстью.
Какие известия получал король через секретного курьера, ежедневно привозившего толстые пакеты с донесениями, о чем совещался государь с военным министром и с главнокомандующим армией, что говорил императору первый министр и что говорил первому министру император — все это мы узнаем потом, когда все эти деятели напишут свои мемуары. Я пишу свои и рассказываю только о том, что знаю.
Император, занятый государственными делами, больше не приглашал меня к себе. Лишенный возможности забавлять государя, я остался, в сущности, при прежнем занятии, забавляя теперь уже все население страны. Я писал реляции о военных действиях, нимало не беспокоясь о том, что происходило в действительности, облегчая тем задачу будущего историка Юбераллии, которому в противном случае пришлось бы самому переделывать поражения в победы, а историки, как известно, не обладают достаточным для этой цели воображением.
По моим реляциям знакомились с военными действиями даже придворные, не принадлежавшие к избранному кругу руководителей страны. По этим реляциям мы вели разговоры за обедом, восхищаясь мужеством и храбростью наших войск, талантами полководцев, повторяя особо выдающиеся эпизоды войны. А что любопытнее всего — по этим же реляциям выдавались и награды особо отличившимся солдатам и офицерам.
Не улегся и патриотический подъем населения: ежедневно проходили мимо дворца тысячи дезертиров, бежавших с фронта, и, даже не останавливаясь, чтобы выслушать приговор, под надежной охраной отправлялись на фронт. Особо злостные из них тут же на площади вешали себя, и их трупы, покачиваясь на тонких веревках, лучше всяких слов доказывали необходимость победоносно сражаться с врагом. Не прекращался и приток добровольных пожертвований — мне кажется, что уже и вторая четверть имущества перешла из карманов населения в широкие закрома государственного казначейства.
Мало того: понимая, что армия без хлеба не может воевать, население потребовало глубокого уважения к этому продукту. Первыми проявили уважение торговцы, повысив цены на зерно в три раза. Хлеб исчез с рынков и из дешевых трактиров. Поговаривали также о том, что подданным императора хлеб настолько же опротивел, как и мясо, и что они собираются целиком перейти на отруби, сосновую кору и картошку. Одна категория населения, а именно преступники, так и сделали. Чувствуя себя особо обязанными королю за его милости, они отказались от своей скудной порции хлеба.
Вообще эта многочисленнейшая категория подданных императора отличалась исключительным самоотвержением. Но даже двор и сам император были изумлены, когда в трех-четырех лагерях преступники бросили работу и, повесив нерадивых надсмотрщиков, потребовали так называемой децимации, то есть казни каждого десятого из их среды. Сделать это они считали необходимым в тех целях, чтобы, уничтожив десятую часть нечистого элемента, создать большее единство в нации и тем самым укрепить силу государства.
Правительство нашло эту меру вполне своевременной.
Я, признаться, принял все эти разговоры за шутки, но в этой серьезной стране, как я уже говорил, шуток не понимали. Сам я понял всю серьезность положения только тогда, когда мимо дворца продефилировала первая партия преступников и полицейские тут же стали отделять каждого десятого из них и те немедленно выполнили свое искреннейшее желание расстаться с земной юдолью.
