Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика
Наконец «Фиат» свернул к лесополосе, миновал ее и остановился на перекрестке двух дорог.
— Эй, парень! — крикнул Алкен шоферу старенького «Жигуленка», который подъехал к перекрестку. — Как проехать в Разгуляйки?
Парень усмехнулся и, высунув руку из машины, помахал назад:
— А вот так! Езжайте прямо, прямо... Доедете до великой колдобины и, если сможете ее объехать, то и доберетесь.
Берлянчик снял затемненные очки и учтиво уточнил:
— А если не сумеем?
— Тогда коло нее завечеряете.
Однако «вечерять» у колдобины не пришлось: опытный Алкен провел «Фиат» по узенькой полоске между раскисшей обочиной и рваными краями ямы, и вскоре на горизонте появились Разгуляйки. Село, как и многие села в этих местах, издревле хоронилось в низине, чтобы кочующие орды татар не заметили его со степи. Но сейчас, вопреки давней традиции, местоположение Разгуляек выдавал новенький двухочковый туалет, который неизвестно для чего был построен в чистом поле, в нескольких километрах от ближайшего жилья. Алкен притормозил машину на околице Разгуляек и остановил какого-то пьяного мужика, который брел навстречу, размахивая петухом.
— Эй, хозяин! — окликнул его Алкен. — Где находится дирекция?
— Налево! — крикнул прохожий, но почему-то махнул петухом направо. Решив, что у пьяного толку не добьешься, Алкен остановил еще несколько селян, но все они, как по команде, отвечали так же, как мужик: что дирекция налево, но рукой показывали в обратном направлении. Это совершенно сбило с толку бедного Алкена, решившего, что в Разгуляйках поменяли название сторон. Впрочем, загадка скоро разъяснилась. Оказалось, что при въезде в периную столицу стоял дорожный знак, который предписывал круговое движение в объезд центральной площади. Таким образом, говоря «налево», жители Разгуляек обозначали физическую сторону нахождения директора, а показывая направо — направление движения согласно установленного знака. Уловив эту тонкость, Алкен свернул к площади и объехал ее.
Административный корпус, подобно всем домам в Разгуляйках, был выкрашен в сине-белый цвет. Его широкое крыльцо украшали два огромных шара. Поверхность одного из шаров была отбита тракторным прицепом, и из него вылупилась морда каменного льва. Очевидно, в дореволюционные времена это была барская усадьба, и львов потом заштукатурили.
Здесь, возле двух шаров их ожидал Горчак. Об этом с ним было договорено заранее. Шеф «Монако» нетерпеливо топтался на месте, держа на удочке Григория Николаевича, ветеринара птицефабрики. Одной рукой бедняга прикрывал ухо, нанизанное на рыболовецкий крючок, а другой придерживал леску, чтобы исключить ее натяжение при каком-нибудь неосторожном рывке. Крупное породистое лицо ветеринара с белым лбом и бурыми обветренными щеками было невозмутимо. Оно выражало покорность человека, привыкшего к лихим превратностям судьбы.
… Ранним осенним утром Горчак примчался на «Понтиаке» в Разгуляйки, чтобы подготовить визит мистера О’Конноли к директору, но застал только Григория Николаевича, который собирался на рыбалку. (Остальное начальство было на «первой дойке» — на пробе первача). Ветеринар предложил шефу «Монако» провести часок-другой с удочкой в Крыжановке, а уже потом отправиться на встречу. Зная бесхитростные деревенские нравы, где беседа за стаканом водки с огурцом иногда важнее любых денег, шеф «Монако» согласился. Однако море, водка, лихой настрой рубахи-парня и, главное, удочка, которую он держал в руках впервые, сыграли с ним скверную шутку: он вдруг почувствовал девственный азарт, несоразмерный его сноровке и умению. Первый раз крючок с наживкой описал какую-то пьяную кривую над его головой и, изогнув удилище дугой, зацепил штанину Горчака, а со второй попытки — намертво вонзился в ухо ветеринара.
Перепуганный Горчак тут же усадил Григория Николаевича в «Понтиак» и помчался в поликлинику. Однако из-за ужасных пробок на дороге рыбаки потеряли уйму времени и теперь рисковали опоздать на встречу. Это убивало Горчака.
С тех пор, как скромный бригадир электриков, воровавший в квартирах розетки, выключатели и счетчики, — те самые, что его бригада устанавливала накануне, — превратился в хозяина «Монако», его запросы резко возросли, а вера в свои силы потеряла очертания. После коммуналки на Воровского и мизерной зарплаты он окунулся в мир совсем иных возможностей, и это вскружило ему голову. Горчак был уверен, что буйный рост его личного успеха уже необратим. Ослепленный иллюзиями бурных перемен, он, как это случилось с целым поколением, потерял ощущение реальности. Он уже не сомневался, что процветание «Монако» — это предначертание судьбы, что мистер Билл О’Конноли — ее посланник, что перья Разгуляек — это путь к обогащению, и что разрыв его любимой монархистки с мужем, и даже нищета ее, — это тоже знак его звезды, которая незаметно, и только ей известными путями, увеличивает его шансы на успех. Он был готов на любые траты, чтобы удовлетворить ее честолюбивые запросы, как только объявится возможность. Ему казалось, что осторожное движение событий и вещей, малых и больших, ведет его к единой, неуклонной цели: к счастью, богатству и любви. Это чувство преобразило его и облагородило. Горчак решил, что если он уйдет от Симы, он оставит ей квартиру, «Понтиак» и долю в «Монако» и честно возвратит ей приданое, что реально выплатил ее отец.
Теперь же, везя ветеринара в поликлинику, шеф «Монако» мучился гнетущим страхом, что он не успевает на встречу с мистером О’Конноли. Вдобавок ко всему, ему нестерпимо хотелось в туалет. Он с ненавистью косился на Григория Николаевича, думая не о своей вине и не о страданиях бедняги, а о том, что он ломает все его планы и расчеты. Поймав себя на этой мысли, шеф «Монако» ужаснулся: «Неужели я такой бесчеловечный!». И тут же он сделал для себя важное открытие: что объем счастья в мире неизменен, и что любовь одних — это боль и страдание других. Поняв это, шеф «Монако» сразу успокоился и осторожно предложил ветеринару сперва наведаться в село и предупредить американца, а затем отправиться к хирургу.
— Валяй! — степенно согласился Григорий Николаевич, который делал вид, что ничего особенного не случилось, чтобы не показаться смешным.
Шеф «Монако» повернул в село. Вид здания дирекции, и особенно морда каменного льва, внесли определенность в мысли Горчака, и страхи покинули его. Он припарковал «Понтиак» у крыльца, оставил ветеринара с удочкой в машине, и пулей влетел в помещение. Однако санузел в коридоре был закрыт, и на двери висела записка: «Вдобства во дворе!» Горчак бегом направился во двор, но там его остановили две пенсионерки, сидевшие на скамейке:
— Дворовой заколочен, — предупредили они. — Вон цистерна в поле — бежить до ней. Вдобства за цистерной.
Видимо, старушки так и проводили свой досуг: предупреждали тех, кого лихорадила нужда, что «вдобства» за цистерной.
Берлянчик подъехал к управлению как раз в тот момент, когда Горчак вернулся от цистерны. Додик вышел из машины и вопросительно посмотрел на Горчака. Его дорогие лаковые туфли из кожи крокодила были в тине, а манжеты брюк подмочены и запорошены песком.
— Встречу придется отложить, — понуро сообщил Горчак, отвечая на немой вопрос. — Мне очень неловко перед вами, но вот... Мы были на рыбалке...
— Я вижу.
— Еще бы не увидеть! Черт дернул — порыбачил. Человека покалечил. И как назло, именно сейчас. По закону бутерброда или подлости, как говорится!
Остро сознавая свою вину, шеф «Монако» охотно рассчитывался за нее шумным состраданием и чувствами.
— Не убивайся, Алик, — сказал Берлянчик. — Может это к лучшему.
— Что значит — к лучшему?
— Иногда одни неприятности спасают от других. Однажды мне спалили семитонник, и я поэтому не явился на деловой обед, — а там все отравились курицей с грибами. Как видишь, пожар выручил меня... Скажи, здесь, кроме перьев, есть еще что-нибудь полезное — больница, например?
— Только в Коминтерново.
— Так что же ты стоишь? Езжай к врачу — не мучай человека!
— Надо директору сказать, — сурово произнес ветеринар, заинтересованный приездом американского инвестора. Кроме того, он, очевидно, сознавал, что только скромным безучастием к собственной персоне, он может уберечь ее от неприятного внимания других.
Берлянчик испытал неловкость перед этим человеком. Он явно жертвовал собой ради финансовой затеи, одним из участников которой был одуревший от любви бизнесмен, а другим — патентованный мошенник. Однако Додик понимал, что, если он даст волю угрызениям совести, то потеряет завод и «Виртуозов Хаджибея» — кредиторы сделают его банкротом.
Директор ожидал гостей в кабинете за широким письменным столом. В кабинете было сумрачно. Его освещали унылые остатки пасмурного дня и засиженная мухами лампочка без абажура. Под ней находился табурет. Поскольку выключатель в кабинете не работал, директор влезал на табурет и докручивал лампочку в патрон, а, выходя из кабинета, таким же образом обесточивал ее. На столе директора стояли пять цветных телефонных аппаратов. Четыре из них не работали, а один связывал директора с приемной.
