Михаил Веллер - Гонец из Пизы, или Ноль часов
— Так точно. А зачем матросов?
— На всякий случай. Послать, узнать, сказать, и вообще.
Нехорошее предчувствие зашевелилось в Беспятых еще тогда, когда он увидел Вырина и Груню в кожанках, из-под которых плескались клеши. Ну ладно — переоделись по случаю визита, хотя это анархия. Но укрепилось предчувствие, когда, помахав с кормы танкера удаляющейся серой громаде родного корабля, они выволокли из-за пазухи маузеры и навесили поверх.
— А это зачем?
— А вас охранять, товарищ лейтенант. Как почетный эскорт.
— Тьфу… пацанва. Кто приказал?!
— Старший помощник,— легко соврал Груня.
Напряженно следящий с мостика капитан, сверяя глубины с атласом, сказал обождать до швартовки. «Сначала еще подойти надо, откачаться, измерить потерю, сам акт составить — тогда подпишете».
Берег, в разрядку обшитый по насыпи черной шпалой с интервалами лысых покрышек, выглядел необитаемым. Прибывшим пришлось самим перепрыгивать на пирс и принимать свои швартовы.
Мерзостный бурый след, лохматый, как путь испуганной каракатицы, тянулся из слюдяной глади до самого борта. Капитан вздохнул и в сопровождении Беспятых, торопящегося сократить отлучку, отправился искать контору. Шурка с Груней придавали композиции вид направляющегося для ареста конвоя.
Пока они там объяснялись и налаживали переговоры, из-за угла забора, заросшего колючей дикой малиной, выползла четырехтонная автоцистерна. Она постанывала на первой передаче так, как положено стонать машине, изнемогшей от российских дорог; казалось, сейчас она, как цирковая лошадь из анекдота, скажет: «Боже, когда же я наконец издохну», и развалится.
Утомленный бездельем шофер сполз из кабины. Он харкнул, пукнул, пнул покрышку, потянулся и закурил. Исчерпав запас занятий, неопределенно и лениво уставился на пароход. Над помятым бортом еще продолжался совет и тыканье в расплывающееся пятно.
— Эй, землячки,— окликнул он,— у вас чего тут? Привезли наконец? Перекачивать когда будете?
Оставленный без внимания, он приблизился.
— Ударились, что ли? — Сонное лицо оживилось работой мысли.— Чего ему зря вытекать, давайте я у вас четыре тонны откачаю. Мазут?
— Соляр.
— Тем более.
Пожали плечами:
— Бери. Чем качать будешь?
Пока шофер канючил, чтоб землячки качнули своим шлангом со своим насосом, родственный стон издала, как пароль, вторая цистерна, облезлая до полной потери цвета. Надпись «Огнеопасно!» на этом борту выглядела наивным хвастовством туземца.
— Што, наливают? — деловито высунулся из кабины конопатый пацан.
— Наливают… отпускают…— пробормотал первый шофер, танцуя на цистерне и отдирая крышки.
Скандал разразился через час. Шоферский телеграф, так ненавидимый гаишниками и мешающий собирать дань, сработал и на этот раз с труднообъяснимой скоростью. Голодная колонна прибывала в три ряда, и кому-то уже дали по морде, чтоб не лез вперед: сигналили, напирали и гнали волну, что нечего так долго возиться.
— Еще шланг давай!
— Все! — надрывались на «Волго-Доне».— Портвейн из оувер! Кина не будет, весь танк откачали.
— Так давай следующий! — свистела и прыгала толпа.— Чего — опять зиму без соляра сидеть? Качай… труженики моря, мля!
Речь с берега была построена на оперном контрапункте в три односложных слова, перевитых в трос. С непревосходимой краткостью и на верхнем пороге слухового восприятия поведали, что для техники горючего нет, света нет, больница без электричества, и лампочку Ильича осталось только засунуть туда, где мы все и так давно сидим. «И там раздавить!»
В стороне стоял директор нефтебазы, заложив руки за спину. Товар тек мимо рук. Заплачены капитану были смешные гроши, но наличными. Теперь оставалось только выколачивать из получателей безнал: фиг много возьмешь с пустых счетов. Стихийный процесс можно было пресечь только ОМОНом. ОМОНа у директора не было. Оставалось искать решение. Бухгалтерия забегала вдоль колонны, суя на подпись накладные с баснословными цифрами. Когда-то директор служил в артиллерии, и более всего помнил сейчас доклад: «Откат нормальный!».
И тогда сучий потрох Груня, этот революционный матрос, успевший на берегу дернуть дури, понял, что настал его звездный час внести вклад в дело мировой справедливости. Он без стука вошел в капитанскую каюту, где невозмутимый волгарь потел над листом бумаги, тщась составить для начальства и истории внятное описание происшедшего, и хозяйственно обнажил маузер.
— Чего еще? — недовольно поднял голову капитан. Видно было, что стволом его так же трудно вывести из равновесия, как и столкновением с крейсером «Аврора» на судоходном фарватере Белого озера. К концу XX века в России перестали удивляться чему бы то ни было, события последних лет выбрали весь лимит удивления у электората.
— Приказ революционного военного совета крейсера «Аврора»,— возвестил Груня театрально, стараясь попасть плывущим голосом в баритональный регистр диктора центрального телевидения, читающего указ президента о роспуске и расстреле Думы с конфискацией имущества.— Топливо сдать народу.
— Гуляй,— сказал капитан.
Груня повертел перед глазами маузер, спустил предохранитель, передернул затвор и выстрелил в стол.
— Ебнулся? — спросил капитан.
— Вы не правы,— ответил Груня и выстрелил в переборку над его головой.
Капитан пожал плечами.
— Откачивайте,— сказал он.
— В то время, как народ… страждет! наймиты капитала способствуют… грабить недра.
— Не звони.
— Звони старпому — приказывай! (Порылся в памяти и не нашел ничего лучше фразы из детской книжки:) Палец-то у меня так и пляшет на спусковом крючке!
— Пить меньше надо, вот и не будет плясать,— посоветовал капитан, косясь на маузер, и взял трубку.
Груня с удивительной отчетливостью, как если бы стал телекамерой, дающей вид вниз с мачты «Волго-Дона», и мачта эта плавно поднялась до высоты в километр, увидел картину, наполняющую его сердце благодатью: как оживают замершие трактора и начинают пахать пустынные нивы, как радостные огни зажигаются в крестьянских домах, переполненные зерном грузовики везут урожай туда… туда, где за него дают много денег и хороших вещей, а в теплой и светлой больнице улыбающиеся пациенты облегченно ложатся на столы ярко освещенных операционных и, исцеленные, в чистом и теплом туалете пошучивают и курят… курят, понимаешь…
— Рот закрой,— сказал капитан.— Чего ты лыбишься, анархист? Давай своего долбаного лейтенанта, пусть поможет… и подписывает.
Беспятых вник в ситуацию, охнул, крякнул, дал Груне по шее и принял его сторону. Прикинул последствия, махнул, заржал. Вмиг настрочил акт, по которому они раздолбали танкер в хлам, спасло лишь мужество и высокий профессионализм капитана; не жалко.
— Подумаешь,— веселился он.— Ну, будет у Черномырдина на полмиллиарда меньше. Ты что, свое отдаешь?
— А мне по фигу,— сказал капитан.— Что думаешь, жалко, что ли? Меньше бабок Газпром украдет. Только распишись, что ты заставил. И вот здесь…
16Детерминизм в природе все-таки существует, потому что спустить флаг по-человечески тоже не удалось. Уже прошли озерный перешеек, миновали по левому борту белеющий на холме и отблескивающий свежими куполами Кирилл-Белозерский монастырь и крыши Кириллова, уже недалеко сужался вход в речное русло, когда от берега, на фоне которого белели два прогулочных теплохода, отделился белый же катер, приподнялся на своих подводных крыльях и, разведя морщинистые усы по серенькой глади до горизонта, помчался к «Авроре».
— Вольно! — раздраженно бросил Ольховский двойной шеренге на полубаке и задрал голову: — Ну что еще? Сигнальщик!
— Катер по левому борту, скорость…
— Отставить! Сам вижу! Кто там, что за катер?
Вымпелок на посудине с трудом удалось идентифицировать как речную милицию. Когда катер подлетел к борту и осел, сбросив скорость, фигуры в камуфляже и черных масках были сочтены ОМОНом: с автоматами, на виду у теплоходов, ну все-таки крутовато для бандитов будет. Однако со спуском флага решили повременить, чтоб не оказаться неправильно понятыми: сыграли боевую тревогу, разместив за щитами орудий левого борта свою футбольную команду из одиннадцати маузеристов.
С носовой банки катера поднялся рядом с рулевым-мотористом плотный человек и стянул черную шерстяную маску (интересно, зачем им нужны были маски посреди озера? от ветра или для полноты формы?):
— Старший лейтенант ОМОНа Семыкин! Могу я говорить с командиром?
— Капитан первого ранга Ольховский. Какое дело, старлей?
— Разрешите к вам подняться?
— Только вам одному. Боцман — штормтрап!
Омоновец взобрался и был препровожден на мостик, где вежливо отдал честь и даже извинился за беспокойство.
