Елизавета Михайличенко - Гармония по Дерибасову
— Но это же не город, — неуверенно ответила Дуня.
— Красавиц крадут везде!
— Да ну вас! — хихикнула Дуня. — Никуда я с вами не пойду!
— Неправильно говоришь, — укорил Гиви. — Ты знаешь, что теперь в селе воинские патрули и комендантский час? Убивают без предупреждения.
— Откуда?! — ахнула Дуня.
— Я приказал, — скромно сказал Гиви.
— Зачем?!!! — ужаснулась Дуня.
— Как зачем? Была, понимаешь, попытка спровоцировать столкновение местного населения с военнослужащими. Какой-то местный террористический элемент вилами вывел из строя военный грузовик. Без меня тебя сразу арестуют.
— Так вы меня так арестовываете? — покорно и грустно спросила Дуня.
— Конечно! — обрадовался Гиви. — Давай руку. Следуй за мной теперь. — И Гиви запел ликующий победный гимн, сводя полонянку с колокольни.
Всю дорогу генерал был галантен и предупредителен. Узнав, что такая красавица вынуждена ночевать в сарае, тут же передислоцировал туда всех своих офицеров. Пока те недовольно собирались, солдаты уже вносили в комнату Дунину перину, подушки и прочие принадлежности. Дуня стыдливо ахала, вырывая из рук ухмыляющихся солдат то, что поинтимнее. Избавившись от низших чинов, Гиви Отарович, без всякой артподготовки полез в атаку, получил чувствительную оплеуху, преисполнился уважения и пошел обратно.
Проигравший пари отец Василий, выбирая лучшую бутылку коньяка, с грустью размышлял о женской душе. О ее уязвимости, беззащитной потребности в поддержке и легкости, с которой она планирует с небес на землю.
А в это время его однофамилец Осип с еще большей грустью размышлял о событиях ушедшего дня. Наконец он вздохнул и, обмакнув школьную изгрызанную ручку в чернильницу-непроливайку, накорябал:
«Как дом без домового, Назарьино не может без антихриста, своего, разумеется, сельского масштаба, которого обозначу не иначе как Антиназарий.
Едва изгнали из здорового народного тела бесноватого Мишку, как тут же возник преемник, выходящий за рамки прежнего.
Принужден умозаключить: черная „Волга“ — „конь блед“ для Назарьина, а если поразмыслить, то и для всей страны. Воистину, нет пророка в своем отечестве — о, Евдокия, запечатанные уста моей души! — о, Кассандра, узревшая падшее в прах Назарьино! О, вещий скуратовский глаз! Не колоколом по ушам, но молотом по головам надо было пробуждать ожиревшие в довольстве мозги односельчан! О, Дуняша моя, осмеянный пророк и тайный порок моего сердца… Вывожу: бездетность Евдокии Назаровой — не биологической, но духовной природы. Ибо женщина эта есть воплощение вечной назарьинской матери».
Пока Осип Осинов умозаключал, что надлежит вывести из объятий отца Василия и Антихриста, те уже хлестали друг друга березовыми вениками, горланя «Катюшу». Село изумленно прислушивалось. Смущенная попадья молилась.
После «Катюши» Гиви сказал, что будет петь песню «о нас с тобой» и долго ее пел.
— Переведи! — попросил прослезившийся отец Василий.
— Форель из своей речки спустилась в большое озеро. Там было много пищи и теплая вода. И произошло землетрясение. Оно сдвинуло горы и образовало в устье большой водопад. И разжиревшая форель не может теперь подняться назад…
Помолчали.
— Приедешь в дом моего отца, форелью угощу, — сказал Гиви.
— Твой отец еще жив? — удивился отец Василий.
— Женился недавно, — признался Гиви. — Нехорошо, дай ему бог здоровья. У нас в роду мужчины живут дольше женщин, поэтому.
Отец Василий восхитился:
— Давай за него выпьем! А потом я тебе тоже песню спою.
И отец Василий спел не звучавшую более полувека балладу, сочиненную в гражданскую войну его отцом — школьным учителем Созонтием Федоровичем Осиновым и певшуюся его матерью вместо колыбельной:
Скакал по Назарьину Троцкий Лев,
Сваливший сиамских орлов.
За ним, от вольности охмелев,
Сотня лихих казаков.
Копыта бьют, и трубы поют,
И пукает броневик.
Яркий наличник сулит уют,
Но шашка славу сулит.
Назаров луг. Там водит круг
Сотня назарьинских дев. —
Конь под наркомом споткнулся вдруг
Спешился грозный Лев.
Въехал в Назарьино Троцкий Лев,
Сваливший сиамских орлов.
Его людей к себе на согрев
Пустили сто лучших дворов.
Три дня потом собирал нарком
Сотню по всем дворам.
Стога безжалостным броневиком
Заваливал по утрам.
В стогах нашел девяносто семь
И застыдил вконец.
Но трое остались в селе насовсем,
Чтобы пойти под венец.
Ушел из Назарьина Троцкий Лев,
Сваливший сиамских орлов.
А позади плелась, поскучнев,
Сотня без трех казаков…
— Троцкий что, правда приезжал? — поинтересовался Гиви.
— Говорят, — развел руками отец Василий и невольно соврал, потому что об этом не говорили с тех самых пор, как были выкорчеваны из села три так недолго просуществовавших рода — все три бывших казака с чадами и домочадцами. За левый уклон и за связь с Мексикой. — Тут вообще, по слухам, много кто проезжал, — вздохнув, продолжил отец Василий. — Кто ехал на Кавказ, тот обязательно об Назарьино спотыкался. Пушкин, Лермонтов, Грибоедов, Толстой, Маяковский, когда от поезда отстал, этот, как его, с наволочкой… Хлебников. Есенин был, но, правда, немножко не в себе — утром вышел из избы, ведро воды на голову опрокинул, долго на Лушку Назарову щурился, говорят, красавица была, потом головой помотал: «Во, — говорит, — дела… В Азербайджане — и такие бабы».
— А Ленин был? — недоверчиво спросил Гиви.
— Нет, — сокрушенно признался отец Василий. — Потому что на Кавказ не ездил. Зато Киров три раза был и…
— А Сталин был? — посуровел Гиви.
— Был. Но я тебе об этом рассказывать не буду.
Гиви обиделся:
— Почему?!
— Обидишься.
— А-а, — махнул рукой Гиви. — Теперь все можно говорить. Мужчины перестали отвечать за свои слова… Ты просто Иосифу Виссарионовичу Нюрку простить не можешь. Что она, к сожалению, не тебя выбрала:
— Какую Нюрку?! — опешил отец Василий.
Курашвили внимательно посмотрел на него и вздохнул:
— Забыл. А мне уже не забыть! Я ведь в сорок пятом на ней женился.
— Стой! — встрепенулся отец Василий. — На нашей Нюрочке?! Ну, молодцы! Давай за нее выпьем! А Сталин тут при чем?
— Сам за нее пей! — Гиви отодвинул стакан, расплескав коньяк. — Забыл, как ей говорил: «Почему любишь Гиви? Я офицер, должна меня любить!» Правильно говорил! Не помнишь, что она ответила? Она сказала: «Командир, люблю Гиви, потому что он грузин, как товарищ Сталин!»
— Не помню, — развел руками отец Василий.
Гиви заметался по баньке:
— Я на ней больше не женат! Четыре дня не женат! Я долго ждал! Я еще при Хрущеве развестись хотел! Слушай, а Хрущев у вас в Назарьино был?
— Был, Гиви, был…
— Но тут сокращения в армии начались… А мне в запас еще совсем рано было… а им только предлог дай. А она тогда все поняла… Значит, когда в следующий раз развестись захотел, Нюрка мне говорит: «Рапорт на тебя напишу, что ты морально-политически грязный. Дома поносишь своих командиров и партийных лидеров. И восхищаешься американской армией. Останешься без погон и партбилета!» А как без них жить? Слушай, никому не говорил, тебе, как священнику, скажу, убить ее хотел! Эта женщина не только меня опозорила! Весь наш род опозорила! Всю фамилию… Знаешь, ее как зовут? Я случайно услышал… Генеральша Курва Швили! — генерал Курашвили замычал от унижения. — Теперь понял, как я сюда попал? Еще нет? Правда думаешь, в этой избе дел для генерала? Просто пока ее доносы разбирать будут, я написал рапорт об отставке. А сам в первую дурацкую командировку убежал… А тут ты, командир… Давай выпьем!
Выпили за судьбу, которая хоть и делала все, чтобы их разлучить, но притяжение, их душ было так сильно, что преодолело пространство, время и командно-административный аппарат.
Глава 20
Частица «Ом» приходит в полночь
Ну да ладно. Пить за судьбу у нас в стране может всякий, достигший 21 года. А вот предсказывать судьбу — удел избранных. Свою избранность новоявленный москвич Чхумлиан Венедиктович Дерибасов остро ощутил ясным сентябрьским утром, когда в дверь позвонила библиотекарша Оленька и робко поинтересовалась, здесь ли живет Чхумлиан. Пока Осоавиахим, привыкший, что его имя извращают, как могут, соображал — не о нем ли речь, в коридор выпорхнул Дерибасов, принял букет хризантем и роскошную коробку конфет, сунул их Осоавиахиму и надменно повелел:
— Отнеси в ту комнату и жди. Понадобишься — позову.
