Геннадий Емельянов - Арабская стенка
— Ложись!
— Почему это — «ложись»?
Говорили они шепотом, чтобы не разбудить Наталью Кирилловну, которая уже посвистывала носом, как чайник.
— Я жрать хочу!
Аким Бублик и в самом деле ощутил вдруг волчий голод. Из комнаты, где сидел Быков, тянуло кислой капустой и жареным мясом. Еще чем-то вкусным тянуло. Кто-то там хрумкал огурцом, интригующе звякнули стаканы.
— Пожрать нельзя, да!?
— Успеешь, завтра налижешься. И тебя никто не зовет, ложись, не топырься.
Аким Бублик в ту минуту горько пожалел себя, его кольнули слова Шурочки насчет того, что, если он и сядет за стол, то и вправду незваный, что его никто не любит и не жалеет. Подушка, набитая сеном, хрустела, через наволочку робко пробивался луговой дух забытого детства. Там, в детстве, тоже ничего доброго не случалось: в пионерских лагерях Акима исподтишка били, потому как по причине его неразворотливости отряд не занимал много лет призовых мест по всем показателям. В животе чувствовалась гнетущая пустота, сон был маятный и неспокойный.
Утро выдалось прекрасное. Утром они — хозяин Василий Мясоедов, шофер Гриша, Аким и Быков — после легкого завтрака подались в баню. Солнце только показало алый краешек из-за горы, на снегу лежал тревожный отблеск пожара, он качался и трепетал, этот отблеск, словно кумач на ветру, дышалось с отменной легкостью. Снежок, выпавший ночью, уминался под ногами упруго и с задорным скрипом. В ельнике позади заполошно кричали галки. К банёшке на краю огорода вела тропка в один «лед. Хозяин Вася вышагивал впереди, под мышками у него были зажаты веники, концы их качались и шелестели в такт, словно тихий марш, сопровождающий их маленький отряд, откомандированный занять позиции.
Баня была уже натоплена.
Поддав парку, сели возле каменки потеть.
Потели молча и долго в тесноте на скользкой лавке вдоль стены.
Ради лишь краткости изложения я упускаю ритуальные подробности, поскольку они могут занять не одну страницу. Скажу только, что егерь Вася поддал парку сперва квасом, потом — кипятком на меду, исключительно ради духовитости.
Управляющий Быков блаженно постанывал и обеими ладонями убирал с длинного своего лица пот, шофер сидел недвижно и молча, егерь, приоткрыв дверь в предбанник, что-то высматривал через скупое оконце. В тот момент Быков возьми да и скажи:
— Еще бы добавить, а?
Аким Бублик, подхлестнутый усердием трестовского происхождения, ринулся выполнять директиву и со свойственной ему неловкостью уронил с печки валун, величиной и формой напоминающий круглую булку, раскаленный почти докрасна. Хорошо еще, что никого не задело и не обожгло. От камня с шипением ударил вонючий пар.
— Экий ты неугребистый, парень! — осерчал егерь. — Как тебя звать-величать-то?
— Аким.
— Вот, Аким-Яким. Неугребистый ты, говорю!
— Извините.
— Вынести надобно эту скалу! — приказал Быков. — Ты бы еще стеновой блок положил сюда, Васька!
— Не я положил, из гостей кто-то. Ни хрена не соображают люди!
— Вынести надо.
— Я мигом! — засуетился Бублик и мелкими шажками совершил возле камня круг, слегка ошпарив ноги. Он не имел представления, как подступиться к делу.
— Ты не крутись, — сказал от порожка егерь. — Я тебе верхонки дам, ты его в таз, камень-то, и на улицу. Просто. На, верхонки.
Бублик надернул негибкие брезентовые рукавицы шириной каждая с лопату, замазанные пихтовой смолой, схватил злополучный камень, бросил его в жестяной таз и, согнувшись от немалой тяжести, все тем же мелким шагом направился вдоль скамьи в предбанник, боднув по пути скользкую и холодную дверь. Потевшие на скамье мужики отодвинулись подальше от опасной ноши и вжали животы.
— Ты бы сам, Василий, управился, — заворчал Быков. — Он же не знает, куда кидать.
— Пусть поработает. Ты, парень, в речку камень-то брось, на огороде он мне не нужен совсем. Речка, она за баней сразу. Там — обрыв.
— Простынет еще, голый ведь.
— Не простынет — упитанный товарищ.
— Это не зависит: упитанный или неупитанный, — глубокомысленно заявил молчавший до сих пор шофер Гоша, весьма степенный юноша с тонкими усиками под большим носом.
— Что не зависит? — поинтересовался егерь на всякий случай и плеснул на каменку еще кипятку.
— Упитанность и простуда, — пояснил Гоша, давясь жаркой волной, прихлынувшей от печки. — Толстые, они еще пуще простывают. Чуть сквознячок, и он, смотришь, засморкался. Знаю я такого, у нас в тресте есть такой.
Аким Бублик, тем временем боднул еще одну дверь и вывалился на свежий воздух. По первости он ничего не видел, ослепленный: белый снег горел и лучился, облитый хрустальным огнем. По небу плыло облако с лебединой шеей, чешуйчатое. Сквозь облако высверкивало голубое небо. За избой егеря стоял пихтач в шелковой зелени. Сердце Бублика наполнилось вдруг удалью, он засвистел, радуясь тому, что живет и имеет возможность дышать, глядеть на небо, любоваться далями, тайгой на горах и париться в бане с хорошими людьми. Бублик скатился со скользкого крылечка, оттолкнул плечом бычка, стоявшего посередь дороги с выражением пресыщенного жизнью повесы, свернул направо за угол, пролез между жердяными пряслинами и отвел таз за плечо, будто литовку на покосе:
— Рряяз!
Сперва Бублик ничего не понял. Небо с облаком крутилось, переворачивалось, разверзалось, как в кино, когда гибнет главный герой, потом плечи жигануло холодом, и дальше уже прояснилось, что это полет сверху вниз, куда-то сквозь землю. Скольжение это, болезненное, протекало целую вечность. Наконец, качнувшись, облако встало на место, замерло, потом неторопко, словно по водной глади, двинулось своим путем. Аким лежал, распластанный на льду речки, и видел, как в перевернутом бинокле, голову телка, маячившую высоко и сильно уменьшенную размером.
Аким сказал:
— Ма-ма! — и собрался лежать на снегу до тех пор, пока его не хватятся и не поднимут тревогу, звать на помощь он стеснялся, угнетенный мыслью, что его увидит в таком непотребном положении сам Быков, но и лежать спокойно бедолаге не было суждено: жестяной таз, накрыв камень, проделал путь по крутому откосу раньше, он шипел, подпрыгивал, изрыгая пар. Аким на карачках пополз вверх, повторяя негромко: «мама! мамочки мои!» Однако круть была неодолимой, пальцы скользили по ледку, спрятанному под снегом, и тело волокло прямехонько на жерло вулкана, бушующего под ногами.
Нешуточно запахло сперва драмой, потом и трагедией, не подвернись по случаю сосед егеря — невеликого росточка старичок по фамилии Усольцев в самодельной шапке рысьего меха величиной с колесо от детского велосипеда.
Шапка наползала на глаза, клонила к земле, но старик все-таки приметил струю пара, столбом воздетую над рекой, потом, когда подступил ближе, услышал звуки, отдаленно напоминающие человеческую речь. К речке вели глубокие следы и обрывались над кручей. Усольцев просунул свою лохматую шапку в парную, где блаженствовала компания, забывшая про то, что минут уже пять назад Бублик побежал выбросить камень, и сказал:
— Ваш человек тамака свалилси.
Деда не сразу поняли, а когда он повторил слова свои три раза кряду, егерь встрепенулся:
— Кто упал? Куда упал?
— Ктой-то в овражке стенает, пар тамака валом валит. Не ваш ли человек сверзилси?
Тут всех осенило: Бублика-то нет, значит, он и свалился. Значит, надо выручать. Поднялась суета. Выскочили мужики, кто полуодетый, кто голяком, и по переменке с осторожностью заглянули вниз. Бублик напоминал сверху и на расстоянии белого червя, который, извиваясь, тужился преодолеть неодолимый путь к спасению и уже промял в снегу канаву, под ним все еще шипел, будто паровозный котел, треклятый таз с камнем внутри. Егерь опрометью кинулся в конюшню за вожжами, старик же Усольцев, придавленный шапкой, невнятно высказался в том духе, что пьяного, который свалился, подручней вытащить, подпирая снизу. Быков, поразмыслив, отверг этот вариант, неприемлемый с инженерной точкой зрения. Старик же Усольцев упрямо повторял:
— Вожжа не удержит, у Васьки вожжи гнилые, потому что он плохой хозяин. Оттедова надоть, снизу, значить.
Вожжа, действительно, не выдержала, Бублик два раза срывался и наезжал задом на таз, слабо вскрикивая. Руки его закоченели, растопырились, будто грабли, и никак но ухватывали веревку, наскоро завязанную лохматыми узлами. На третий заход, после того, как егерь, поддергивая кальсоны без пуговиц (он был холостяк), сказал обличительную речь, полную соленых выражений, в адрес пострадавшего, сравнивая того с беременной бабой, Аким поднатужился и общими усилиями, с идиотской улыбкой, застывшей на синем лице, был извлечен из пропасти,
Глава 3
— Славно ты тогда попарился, брат! — сказал опять егерь. — Молодец-удалец. — И, поворотясь к Зорину, добавил с некоторой даже гордостью: — Он в овраг свалился, а когда мы его вытащили, веришь-нет, у него под мышкой березовый веник натурально был.
