Владислав Егоров - Путь к вершине
— Еще раз поясняю, — с непонятным для меня раздражением проворчал он, — что дисциплинатор помогает претворять в жизнь лишь разумные конкретные указания, в основе которых лежат простые действия, как-то: пить, курить, ходить, сорить… Абстрактные приказы, пусть тоже разумные, моему прибору пока не по зубам. Я лично объясняю это молодостью кристалла. Ему всего семь недель от роду, и его телепатические свойства только начинают проявляться. Возможно, с возрастом у него наряду с увеличением радиуса действия расширится и диапазон…
Меня, признаться, после этих слов дисциплинатор несколько разочаровал, а упоминание о телепатии заставило засомневаться: уж не лежат ли в основе изобретения Степана Богдановича неприемлемые для нас идеалистические концепции разных там неокантианцев? Червь сомнения перестал меня глодать, когда у выхода я предъявил, как того требовала табличка, пропуск в развернутом виде, чем привел в полное недоумение вахтера Прошу, с которым мы были знакомы без малого пятнадцать лет и которому, как все мы хорошо знали, даже в редкие минуты неприятия алкогольных напитков был глубоко чужд казенный формализм.
Да, дисциплинатор действовал безотказно. Когда мы проходили по скверу, то резвившиеся на зеленой травке малыши пулей вылетали на асфальт и, не в силах понять, какая же сила вытолкнула их с газона, устраивали грандиозный рев. Тут мне хотелось бы провести кое-какие аналогии с пресловутым Гайд-парком, где разные сэры и пэры кичатся своей фальшивой свободой беспрепятственно разгуливать по лужайкам, но, боюсь, повествование и так затянулось, а читателю не терпится узнать, чем же закончится вся эта история. Кое-кто, наверное, догадался, что финал будет печальным, — как-никак действие рассказа происходило в начале 60-х годов, сейчас середина 70-х, а прибор Степана Богдановича так и не появился в нашем обиходе. Не исключено, что иные читатели в этом месте даже могут побрюзжать: «Вот всегда у нас так — изобретет нечто гениальное русский человек, а бюрократы и пустозвоны (при чем тут последние, автору не совсем понятно) замаринуют его изобретение, и будет оно лежать в долгом ящике до тех пор, пока не слямзит его какой-нибудь заграничный Маркони». Так вот, это возможное брюзжание в данном случае совсем неуместно, ибо дисциплинатор не внедрен до сих пор, потому что… Впрочем, читатели, которые имеют обыкновение заглядывать в конец сочинения, уже знают почему, а читатели терпеливые, надеюсь, потерпят еще немножко и дадут автору возможность дорассказать историю, не нарушая последовательности событий.
Итак, добившись исполнения разумного указания «по газонам не ходить», мы вышли из сквера и оказались у длиннющего забора, огораживающего какую-то стройку. Как и подобало, в заборе рядом с табличкой «Опасная зона. Проход строго запрещен» было выломано три или четыре доски — и в образованную таким варварским способом калитку беспрепятственно входили граждане разных полов, возрастов и профессий, очевидно проживающие по ту сторону стройки и не желающие сделать лишних двести шагов. До чего же любопытно было наблюдать, как, не доходя каких-нибудь пяти метров до этой дыры в заборе, они вдруг останавливались как вкопанные, недоуменно озирались по сторонам, терли себе лоб или чесали в затылке, стояли молча с разинутым ртом или вспоминали чьих-то родительниц, но тем не менее и те, и другие, и третьи через некоторое время поворачивали обратно и понуро брели вдоль забора. И вид у них был как у хоккеиста, не реализовавшего буллит. (Если среди читателей вдруг окажутся люди, равнодушные к хоккею, то их вниманию могу предложить другое сравнение: вид у граждан, которые брели вдоль забора, был точь-в-точь такой, каким бывает он у вас, когда вы, простояв полчаса в очереди и уже протягивая в кассу деньги, вдруг слышите зычный голос продавщицы: «Клава! За сосиски больше не выбивай!»)
В дальнейшем мы проверили действие дисциплинатора на табличках: «Читайте журнал «Бетон и железобетон»! (киоск «Союзпечати»), «Распивать спиртные напитки воспрещается!» (пельменная № 3), «Дети до 16-ти лет на кинофильм «Анатомия любви» не допускаются!» (кинотеатр «Орленок»). И, наконец, добрых полчаса мы наслаждались тем, как четко выполняют пешеходы указания светофора: «стойте!» — «идите!».
Степан Богданович оказался тренированным стариканом. Мы отмерили уже не меньше пяти километров, а он был не прочь еще поискать подходящие объекты для своего дисциплинатора. Я же подустал и решил передохнуть. Благо неподалеку располагалась отличная пивная точка, отгороженная от внешнего мира синтетическим забором синюшного цвета и, очевидно, по этой причине именуемая населением близлежащих кварталов «лепрозорием». Несмотря на столь неблагозвучное название, пиво здесь всегда было отменным.
(А я, каюсь, люблю бочковое пиво. До чего же приятно в жаркий летний денек взять троечку кружек «Жигулевского», примоститься на деревянной таре, предусмотрительно принесенной сюда кем-то пз таких же, как ты, любителей, развернуть спеленутую в газету воблу, которую достал тебе по случаю кто-то из самых бескорыстных друзей, осторожно обломать плавничок, обмакнуть ого в пене, аккуратно обсосать, только обязательно нежно и без чавканья, и затем уже сделать затяжной глоток, так, чтобы уполовинить кружку.)
Сославшись на жару, я намекнул Степану Богдановичу, что, пожалуй, можно перенести опыты на завтра, но старик (вот умница!), оказывается, тоже любил пиво и сам предложил мне заглянуть в «лепрозорий». Мы встали в хвост очереди, протянувшейся всего метров на двадцать, что, с учетом разгара рабочего дня, было вполне по-божески. Степан Богданович продолжал увлеченно рассказывать мне о своем детище, выдвигая при этом очень заманчивые идеи. Он, например, считал, что через год-другой, когда мощность разининита возрастет, дисциплинатор можно будет установить на Останкинской телебашне — и тогда практически никто в столице не сможет ходить по газонам! Я в свою очередь напирал на то, что нельзя ли при помощи шлифовки граней переключить дисциплинатор на повышение художественности литературных и кинематографических произведений, в частности комедийного жанра. Степан Богданович, польщенный моим вниманием, обещал помозговать над этим…
Так, рассуждая о вещах государственной важности (между прочим, о житейских мелочах в очереди за пивом говорить не принято), мы медленно продвигались к заветному окошку, откуда известная всей округе тетя Зоя раздавала живительную влагу.
И вдруг движение застопорилось. Началось брожение умов. Дождавшиеся своей очереди подолгу не отходили от киоска, что-то втолковывали буфетчице и почему-то передавали обратно уже наполненные кружки, — словом, вели себя крайне странно. Товарищи же, стоящие в хвосте, видя, что продвижение замедлилось, естественно возроптали. «Чего там канителитесь? — вопрошали они. — Не корову же покупаете! Давай отходи побыстрее!» Передние потерянно молчали и лишь указывали пальцами на приклеенную к стеклу табличку: «Требуйте долива пива после отстоя пены!»
«Так это ж действует дисциплинатор», — догадался я. И точно, прибор, который держал в руке Степан Богданович, подмигивал своим зеленым глазком. Только я хотел было сказать старику, чтобы он выключил аппарат (долив доливом, а стоять в очереди лишних полчаса — кому охота), как рядом с нами оказался вдруг небритый гражданин в железнодорожном бушлате и громогласно предложил свои услуги в деле наведения порядка.
— Давай, Коля, шуруй! — выдала ему мандат очередь.
Коля решительно пошел вперед.
— А ну-ка, папаша, убери свой транзистор, — сказал энтузиаст порядка, поравнявшийся со Степаном Богдановичем, и игриво махнул пустой кружкой.
Разве можно от жаждущего человека требовать четкой координации движений, раздался слабый треск… и через мгновение очередь успокоилась. Передние деловито разобрали свои кружки и отошли в сторонку. Задние, увидев это, перестали роптать.
— Он разбил мой кристалл, — тихо охнул Степан Богданович и стал медленно оседать на землю.
Я подхватил старика под руки. Он был без чувств.
— А ну-ка, пивка папаше! — скомандовал тот самый Коля, который только что своим неосторожным движением не позволил колесу истории закрутиться быстрее, — Не видите, доходит старик. Видно, перебрал вчера и сейчас, если не опохмелится, помереть может.
…Что ни говори, а сострадание всегда отличало русского человека.
Кисловодск, декабрь 1974
ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРАПо недосмотру моего соседа по лестничной площадке рукопись этих мемуаров (к счастью, только первое извлечение из них) попала в руки редактора отдела юмора одного из не очень толстых журналов товарищу Вибе. Не зная об этом, я был крайне удивлен, когда получил письмо следующего содержания (цитирую с купюрами, так как комплименты, высказанные в мой адрес, носят непомерно восторженный характер):
