Симон Кармиггелт - Несколько бесполезных соображений
До чего же он жалок, когда стоит вот так и озирается, видимо ожидая помощи, а люди проходят мимо, не обращая на него ни малейшего внимания. В такие минуты в голове у меня рождаются прекрасные и даже возвышенные мысли. Внутренним взором я как бы вижу себя самого в двухтысячном году: опираясь на палку, я медлю в нерешительности на краю широкого бульвара будущего, в страхе перед проносящимися мимо ракетами и низко плывущими самолетами городского транспорта. Неужели никто не протянет мне тогда руку помощи?
Я подхожу к старику и беру его за локоть.
— Пошли, — говорю я.
В потоке машин как раз наметился просвет. Я тащу его за собой.
— Молодой человек, — бормочет он.
О пресловутая стариковская благодарность! На ходу киваю ему и тащу дальше.
— Спокойно, — говорю я. — Мы почти у цели.
Но моего старичка просто распирает от благодарности.
— Молодой человек… — твердит он.
Я уже вытащил его на тротуар, и мы оба целы и невредимы.
— Пустяки, — говорю я с усмешкой. — Надо же помогать друг другу, на то мы и люди, верно?
И я по-приятельски хлопаю его по плечу, может, слишком сильно, потому что он весь как-то оседает.
Затем я поворачиваюсь и иду прочь. Но он окликает меня и, когда я оглядываюсь, делает мне знак вернуться. Я, улыбаясь, подхожу к нему. Кто-кто, а я-то знаю, что за этим последует: сейчас он предложит мне сигарку.
— Это совершенно лишнее, — великодушно заявляю я, останавливаясь перед ним.
Но старикан смотрит на меня очень сердито.
— Молодой человек, извольте отвести меня обратно. Я жду автобуса.
Подопытное животное
От меня потребовали пройти медицинское освидетельствование — ведь каждый заинтересован в том, чтобы его работник был полноценным. Едва открыв дверь, я убедился, что не у меня одного возникла идея показаться врачу именно в этот день. Забитая людьми приемная — удручающее зрелище. Единственное, что тебе остается, — это сидеть и тренировать свою выдержку. И вот я сижу, смотрю на других и думаю: «Вы больные, а я нет». Стоп, стоп… В собственном здоровье никогда нельзя быть уверенным. Доктор может обнаружить у меня какое-нибудь скрытое заболевание и, чего доброго, запрячет в больницу. «Необходима срочная операция!» Взрежут меня, и я умру. «Безвременная кончина молодого журналиста». «Искренне сочувствую, мефрау. Совсем еще юный! Но что поделаешь. Безносая с возрастом не считается. Знай косит!»
Так текут мои мысли, отнюдь не поднимая мне настроение. Лучше уж просто разглядывать других пациентов, а с собственной смертью пока повременить.
Вот дама, господин, еще две дамы, мальчик. За столиком сидит медсестра, важная здесь персона. Чем-то она там занимается и, когда раздается звонок, вызывает больных:
— Следующий, пожалуйста.
Дурацкое занятие, но девочка симпатичная. Я смотрю на нее. Тоненькая, светловолосая. Она заполняет карточки, что стоят в специальной коробке. Вот она подняла глаза. «Здравствуйте, юфрау». Я нагло скалюсь — ни дать ни взять гусар, вознамерившийся приволокнуться за красоткой. Она глядит на меня с таким выражением, будто хочет сказать: «Ну что тебе надо, выкладывай».
Нет уж, я не опущу взгляд, кто первый опустит, тот проиграл, это каждый дурак знает. Она смотрит на меня с презрением, но я не сдаюсь и выигрываю бой: ее глаза ускользают в сторону, затем вновь обращаются к картотеке.
Пациенты заходят и выходят. Часы тикают, навевая Дрему.
— Пожалуйста, следующий, — говорит медсестра.
Следующий — это я. Моя карточка лежит перед ней. Она что-то нацарапывает в ней и кладет в картотеку. Снова взгляд железобетонной твердости, но я весело и непринужденно улыбаюсь.
— Спасибо, — говорю я с пошлой коммивояжерской галантерейностью.
Нет, ее железобетон не заставит меня заикаться.
А доктор — чудак, из тех, у кого голова занята только почками и печенками.
— Раздевайтесь, — говорит он. — В семье никаких заболеваний? Нет? Вот и прекрасно.
Пожалуй, это и в самом деле прекрасно. Я снимаю с себя все и стою перед ним голый, дрожа от холода. Он прощупывает, простукивает, прослушивает.
— Припадков не бывает?
Ну и вопросики задают эти доктора.
— Черт возьми, — вдруг говорит он. — А вы знаете, что левая лопатка у вас искривлена?
Никогда не замечал. Только человек-змея в цирке хорошо знает, что у него на спине. Поколебавшись, спрашиваю:
— А это серьезно?
— Не серьезно, а просто странно, — отвечает он. — В высшей степени любопытный случай. Похоже на… — Он пробормотал что-то непонятное и постучал меня по лопатке.
Не скажешь же ему: «Войдите». Пошлая шутка! Однако что он там такое бурчит? Неужто собирается резать?
— Подождите-ка минутку, — говорит он и выбегает за дверь. Сейчас он вернется с пилой. Хоть бы брюки натянуть. А он там с кем-то болтает. Интересно, с кем?
Я поворачиваю голову… О ужас! — он притащил медсестру. Адам, съевший злосчастное яблоко, едва ли чувствовал себя хуже.
— Видите, сидит совершенно криво, — квохчет док тор. — Чрезвычайно любопытный случай. Не пригодится ли вам для дипломной работы?
Теперь они оба стоят у меня за спиной. Он тычет меня в лопатку холодным пальцем.
— Видите?
Она тоже стучит меня по лопатке и бросает какой-то латинский термин. Я стою голый и прямой как палка, и нет во мне ничего от того молодца, который несколько минут назад в приемной мерился с ней взглядами. Да, положеньице! Я для них что-то вроде белой крысы с искривленной лапой. «Пригодится вам для дипломной работы». Надо же!
— Можете одеться, — говорит доктор.
Я слышу, как захлопнулась дверь. Сестра вышла, вернулась к своему столику, к своим карточкам. И мне придется пройти мимо нее.
Теперь смеется она.
— До свидания, менеер.
Жизнь порой очень сложная штука.
Скромное застолье
Кузен Гер, верзила с унылым простуженным лицом, вымучил-таки степень доктора философии. А мы уж начали было сомневаться, столько лет он корпел над книгами и конспектами. Но вот он наконец отвоевал у судьбы свой диплом и, если бы избрал своей профессией медицину, мог бы уже лечить и оперировать людей.
Родители, конечно, были на седьмом небе. Еще бы! Докторская шапочка в какой-то мере реабилитировала их отпрыска, который, если б не взятка, выглядел бы еще большим дураком, чем был на самом деле. Дядюшка и тетушка в ажиотаже надумали устроить в его честь обед — не обычный, в гостиной за раздвинутым столом, а в ресторане, с кельнерами и мороженым на сладкое. Дядюшке удалось заказать отдельный кабинет: в изолированном помещении ведь чувствуешь себя свободнее, непринужденнее, чем в общем зале, где твои деловые знакомые или чиновники из налогового управления из безобидной вечеринки такие сделают выводы, только держись! И вот мы прошли в отдельный кабинет и расселись за столом своим маленьким, но изысканным обществом. У доктора Гера был такой вид, будто его только что вырвало и того и гляди вырвет опять. Зато родители сияли. Для них это было огромное счастье, ведь они, говорят, пока Гер сдавал экзамены, ходили по дому на цыпочках, боясь помешать ему заниматься.
Словом, приятно было посмотреть, как мы все, празднично одетые, изящно орудуем ножами и вилками, расправляясь с курицей, и как мы приосанились, когда дядюшка встал и поднял свой бокал с вином.
— Дорогой Герард, — начал он, — экзамен, который ты успешно выдержал, без сомнения, значительнейшее событие в твоей жизни, так сказать, фундамент, на котором будет воздвигнуто здание твоего будущего счастья. Ты заложил первый камень этого здания, и я рад за тебя, а потому в этот торжественный час от всей души…
Тут дверь отворилась и вошел стройный молодой человек. Он был весел, даже, пожалуй, несколько разгорячен и на ходу расстегивал пиджак. Заметив нас, молодой человек вдруг весь съежился, точно клоун, оказавшийся лицом к лицу с гориллой. Поспешно застегнувшись на все пуговицы, будто пытаясь спрятать под пиджаком незаконно подстреленную дичь, он пробормотал что-то вроде «Непонятно» и «Там же написано», после чего, растерянный и смущенный, исчез за дверью.
— …сказать тебе несколько теплых слов, — продолжал дядюшка. — Это знаменательное событие наполнило всех нас радостью. Ты сделал первый шаг на пути, который приведет тебя к исполнению твоих самых заветных мечтаний, и теперь…
На этот раз появился какой-то старикашка. И на лице его отражалось истинное блаженство, какое испытывает путник в пустыне, когда после долгого, изнурительного странствия достигнет наконец оазиса. Наше присутствие повергло его в полнейшее замешательство. Жестом провинциального трагика конца прошлого столетия он схватил себя за бороду и надолго уставился на нас слезящимися глазками.
