Владислав Картавцев - Миссия невыполнима (сборник)
Скажу вам по секрету – это шампанское непростое, и разлито оно еще во времена Советского Союза! Да-да, вот так! Посмотрите год выпуска – одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмой! Изготовлено Московским заводом шампанских вин! Что и объясняет прочность, упругость и качество исследуемой нами металлической проволочки. Это сейчас экономят на всем – воткнут, понимаешь, какую-то тонкую непонятную абстракцию из непонятного металла с примесью посторонних низкокачественных каверн и включений, которая не то что удержать отечественную пробку не может, а просто-таки никуда и ни в какие ворота не лезет! Зато раньше, когда мы все были молодыми, а вы еще очень маленькими (ну или не очень, но все равно, еще маленьким), все делали на совесть, а не за страх. Хотя и за страх тоже было, но нечасто и мало.
Так вот – это проволока по-своему эксклюзивна, потому что данная бутылка предназначалась на стол самому товарищу Горбачеву Михаилу Сергеевичу, который по факту оказался совсем нам не товарищ, а злющий и подлый сам в себе американский шпион и предатель рода человеческого. В чем потом со всей ответственностью признались его подельники и такие же американские шпионы Шеварнадзе, Лигачев и Яковлев.
Но не будем о грустном, и так я сегодня очень растрогана. Значит, проволочка! Она, уважаемые и любимые наши ученики, сделана из высококачественного космического титана, который помимо всего прочего – ну там космоса, авиации, стратегических и крылатых ракет – использовался для изготовления корпусов атомных субмарин. Поэтому наша проволочка такая прочная и живучая. И поэтому – а в этом и заключается весь секрет – разорвать ее руками, а тем более, разгрызть зубами, чрезвычайно трудно, а самое главное – эстетически невыгодно. Ведь у нас есть специальные ножнички! Коля, на тебе ножнички!
Вот так, молодец! Теперь пробочку осторожненько – возьми на полотенчико – открываем, открываем, потихонечку, потихонечку!
БАЦ!
– Ай! Я аж присела, так было громко! Фу, ну, слава богу – всегда боюсь я этого шампанского, особенно, когда оно советское, игристое и с титановой проволочкой! Анюта, а ты почему отказываешься от шампанского? Ты водочку любишь? Да, да – я всегда знала, что у тебя по-настоящему мужской характер! Помню – да, и не только я, а мы все помним – как ты раздавала оплеухи пацанам направо-налево. А особенно помним того толстого из девятого «Я», который все время от тебя что-то хотел, а ты ему ведро с помоями на голову одела. Тебя еще тогда в колонию для несовершеннолетних забрали. А тот толстый сейчас заведует мясной лавкой на Мясницкой! Вкусные у него копченые свиные уши, хочу вам доложить! Могу дать адресок, если хотите! Вдруг кто-то из вас решит, что еще одно ведро на голову ему не помешает за его беспредельные цены!
Ой, а что это у тебя на руках, Анюта? Наколочки? И много как! Ну ничего, как говорится, побольше тату – хороших и разных! Говорят, это сейчас особенно модно! Пей, пей, Анюта, водочку! Пей, у меня еще есть, на всех хватит!
Кушайте, кушайте, мои дорогие любимые! Ой, аж сердце защемило от избытка чувств! Простите меня, дорогие мои, я чуть-чуть передохну! А вы пока общайтесь и закусывайте! Только, чур! Первый тост за мной!
До нашей эры
Сталин задумчиво прошелся по кабинету. От одной стены до другой было ровно тридцать неспешных шагов. Не двадцать девять, не тридцать один, а ровно тридцать. Это было важно. Хоть для кого-то и могло показаться мелочью. Но не для него. Кто-кто, а он-то хорошо знал цену мелочам. С самого детства. А сейчас – так тем более. Мелочи были краеугольным камнем жизни любого заметного политика. Что уж говорить о вожде народов!
Вот взять, например, стакан. Он стеклянный и тонкостенный и, кроме того, мирно покоится в серебряном подстаканнике, а внутри всегда – серебряная ложечка для размешивания сахара. А рядом со стаканом – блюдечко с самим сахаром, таким сладким и вкусным, и на нее удобно класть ложечку после размешивания. Тонкие стенки стакана вкупе с серебряным подстаканником с ложечкой гарантированно спасут одинокий стакан от растрескивания из-за вторжения кипятка, что, в свою очередь, гарантирует неполучение ожоговой травмы и сохранение кожных покровов вдали от болезненных потрясений, а также мундира генералиссимуса – от попадания на него горячей черной ароматной трудноотстируемой жидкости. А это, в свою очередь, убережет миллионы жизней от гнева Верховного.
Да, он любит мелочи. Вот, например, остро отточенный карандаш. Он гораздо лучше тупого, и, кроме того, смотрится красиво, ухоженно и свежо. И таких карандашей – свежих, красивых и остро отточенных – должно быть под рукой много. И все они должны находиться в стаканчике, специально для этого предназначенном, и никак нигде более. А если стаканчика не будет на своем месте, или карандаши вдруг окажутся недостаточно отточенными, тогда вспышка неконтролируемой ярости генералиссимуса может привести к непредсказуемым последствиям, и кто тогда, простите, спасет миллионы жизней от гнева Верховного?
Вот ковровая дорожка. Она красная и должна таковой оставаться всегда. И обязательно с изображением красного коня в момент купания. Авторская работа Петрова-Водкина сотоварищи. Или одного? Неважно. Главное, чтобы все было красным – и дорожка, и конь, и Петров-Водкин сотоварищи. Ковровая дорожка должна быть тщательно вычищена и отутюжена, тщательно и аккуратно разложена и перекрывать все пространство кабинета от самого входа и до ног генералиссимуса. Чтобы по ней было приятно ходить туда-сюда, туда-сюда и думать столь же размеренно, как и ходить. А вот представьте себе, что нет красной ковровой дорожки – украли, залили азотной кислотой или, вообще, царской – тьфу, тьфу, изыди! – водкой, или чернилами какими враги-оккупанты-белогвардцейцы-расхитители-народного-добра! Как тогда успокоить, свести на нет гнев генералиссимуса, и кто тогда спасет миллионы жизней от ярости Верховного?
А вот телефон с элегантным круглым диском, который так приятно поверчивать, покручивать вправо-влево в минуты глубоких раздумий о судьбах народа и вверенной ему страны. Диск легко, прохладно скользит между пальцев, придавая уверенности и плавности скольжения мыслительным образам. А вдруг заусенец, вдруг недосмотр, и как результат – заноза в кровь? Кто тогда ответит за порванные судьбы, кто спасет миллионы жизней от гнева Верховного?
Или, например, папки с бумагами в стопочках. Вот казалось бы, просто папки – что в них особенного? Ан, нет. Не так все просто. Каждая-прекаждая папочка – толстая ли тонкая неважно – содержит много-много ценной информации, каждая нужна, и каждая должна быть на своем, одном только ей предназначенном месте. В противном случае, в момент необходимости она может оказаться ненайденной и позабытой, и это тоже вызовет приступы неконтролируемой ярости генералиссимуса, и кто тогда, скажите на милость, спасет миллионы жизней от гнева Верховного?
Вот форточка, Она всегда должна быть открыта, чтобы слышать пульс большого города, пульс огромной страны, чтобы жить со своим народом, дышать широко и в унисон и думать о нем, то бишь о народе, день и ночь, и надеяться, и работать вместе с ним. А что, если форточка закрыта – как тогда услышать, как понять, что нужно, и что важно? И кто будет виноват в задержке принятия мировоззренческих решений, кто ответит, и кто тогда спасет миллионы жизней от гнева Верховного?
Или вот поднос. Две ручки, дно, блестит. Поднос, по правде говоря, вроде, так себе – поднос и есть. Единственно, что сверкает, как мельхиор в процессе чистки. А по-другому нельзя. Никак-ссс. Поднос этот – он показатель, мерило труда, знак, что все на своих местах, все служат отечеству по мере сил и возможностей. Вот один у станка точит снаряд, а другой в это время ткет ковер или варит чугуна сталь или выращивает арбуз и виноград, чтобы пролетариату лучше жить. А кто-то чистит поднос – и обязан чистить, так, как будто от этого зависела бы его жизнь. И ведь зависит на самом деле, и это совсем не метафора. Вот будет грязным поднос, а это значит, что есть еще в рядах трудового народа рантье, рвач и приспособленец, и как тогда остановить неминуемую ярость Верховного, кто тогда спасет миллионы жизней от гнева вождя?
Сталин задумчиво прошелся по кабинету. Неспешно вытащил из правого кармана галифе кисет с любимым марочным табаком «Герцеговина Флор», достал из левого кармана галифе любимую трубку. Трубка была на радость – крепкая, звонкая, прокуренная, продымленная. Своя.
Неспешно сел за стол. Неспешно положил перед собой кусочек газеты. Сегодня это была вырезка из «New York Tines» с портретом Рузвельта. Еще несколько аналогичных вырезок уютно разместились в верхнем ящичке письменного стола, аккуратно сложенные треугольником по диагонали. Там были не только «New York Times» с Рузвельтом, но также «Times» с Чемберленом и Черчиллем, «Figaro» с Даладье и еще много разных вырезок с изображениями бесноватого прусского ефрейтора, Пилсудского, Муссолини, японского императора и Маннергейма.
